природе, однажды ты не устоишь.
О специи, только и могла сказать я, бессильно опускаясь на жесткий пол, где так и промучилась без сна всю эту ночь. Мой голос устал от уверений, в которых неразрешенность. Разве я не могу любить и вас, и его? Почему я должна выбирать? Ответа не было.
В окне утро, как разломанный на половинки апельсин, мягкий и сочный. Но тем глубже обозначены борозды на моей коже, тем яснее видны переплетения вен. Я стою в своем коричневом наряде, печальная, как старые листья, и почти желаю, чтобы Равен не пришел.
Но он появляется, и снова выражение удовольствия в его глазах, как будто под его взглядом рассеивается моя оболочка и он видит то, что за ней. Он берет мою руку, и на моей удивленной щеке — прикосновение его губ, одновременно жестких и нежных.
— Ты поедешь? Я не был уверен. Я всю ночь гадал и не мог уснуть.
— Я тоже, — улыбнулась я. Все тело и сердце охвачены единым радостным биением. Равен, ты не знаешь, кто я такая, — и никогда не узнаешь, как дорого мне обойдется эта экскурсия и с какой готовностью я заплачу эту цену.
Наверное, это и есть любовь.
— Посмотри, — сказал он, разворачивая сверток, — я тебе кое-что принес.
Оно струится по прилавку, из тонкого, как паутинка, полупрозрачного шелка, сверкающее, как роса. Я беру его в руки, оно длинное, спускается до самого пола, и белое, как ранний рассвет. Самое прекрасное платье, которое я когда-либо видела.
Я положила его обратно.
Мудрейшая, которая предупреждала нас, наблюдая с грустью, как наши тела старятся в пламени огня Шампати, могла ли ты предвидеть такое? От сожалений все переворачивается у меня внутри.
— Я не могу надеть его, — бросила я.
— Почему?
— Оно слишком модное. Это для молодой женщины.
— Нет, — возразил он, — для красивой женщины. А ты и есть такая женщина, — и провел ребром ладони по моей скуле.
Специи пристально наблюдают, мысли их скрыты. Подстраиваются под каждый мой трепетный вздох.
— Как ты можешь говорить это, Равен? — я чуть не плачу. Сдерживая гнев, я тяну его к окну, к беспощадному свету.
Голос внутри меня умоляет: не надо.
Но нет. Если мне суждено потерять его — пусть это случится сейчас, когда коварная стрела любви не проникла безнадежно глубоко в мое сердце.
— Ты разве не видишь? — кричу я. — Я уродина. Старая уродина. Это платье на мне — просто смешно. И мы с тобой вместе — это нелепо.
— Тихо, — ответил он, — тихо. — И его руки обнимают меня, его губы на моих волосах как утешение. Мое лицо уткнулось ему в грудь, в мягкую ткань его белой рубашки, пахнущей свежестью ветра. Через нее ощущается тепло его кожи, гладкой, как шелковое дерево.
Как мне описать это чувство вам, тем, кого обнимало столько мужчин, что вы уже и забыли, когда это произошло впервые.
Но меня никто никогда не обнимал. Ни мать, ни отец. Ни сестры-принцессы. И даже Мудрейшая если и обнимала, то не так, сердце к сердцу, так что ты слышишь его биение. Я Тило, ребенок, который не плакал, и женщина, которая не должна любить. Я улыбнулась сквозь слезы в глазах, в то время как запах его кожи объял меня, теплая зыбь его дыхания коснулась моих ресниц. Мое тело обмякло от желания, чтобы меня обнимали так вечно, меня, никогда даже не помышлявшую о том, что будет нуждаться в защите мужских рук.
Его большие пальцы мягко поглаживают мои плечи.
— Тило, милая Тило.
Даже мое имя звучит по-другому в его устах: гласные короче и отрывистее, согласные более четкие. Мой Американец, во всем ты даешь мне новую форму.
— Надень платье, — настаивает он. Нежно прикрывает мне губы своей рукой, отвергая мои попытки протеста. — Это тело — я знаю, это не настоящая ты.
Так бы и замереть моим губам за твердым выгибом его пальцев, ощущая прохладный платиновый ободок кольца, линии на его ладони, на которых начертано его будущее и мое, если я смогу прочесть.
Но я отстраняюсь. Я должна спросить:
— Откуда ты знаешь? Ты же говорил раньше, что нелегко распознать истинную сущность человека.
Он улыбается:
— Может быть, мы способны видеть сущность друг друга лучше, чем свою собственную, — он вложил платье в мои руки, легонько подтолкнул к внутренней комнате.
— Но…
— Дорогая моя недоверчивая упрямица. Я тебе все расскажу. Все расскажу сегодня. Но для этого я отвезу тебя в подходящее место — туда, где туман и воздух переливаются в океан. Где легче быть откровенным, легче, наверное, прощать. И мы отправимся туда, как только ты будешь готова.
Мой Американец ведет машину, она длинная и узкая, рубинового цвета, у нее такая гладкая сверкающая поверхность, что даже ветер словно стекает с нее. Внутри пахнет гарденией и жасмином, все дышит роскошью и очарованием, всем, что оценила бы женщина, и это вызывает во мне ревнивые мысли. Мое тело утопает в мягком сиденье, как внутри ладони, сложенной чашечкой (сколько еще женщин держала эта ладонь), и, откидываясь назад, я вижу сквозь прозрачную крышу проплывающие над нами облака, похожие на сочувственные улыбки.
Тило, не забывай, что ты не имеешь права на этого человека, на его прошлое или его настоящее.
Но во мне не держатся ни сомнения, ни гнев, ни печаль. Мое платье облегает меня, как лепестки белого лотоса, по лицу скользит теплый солнечный луч, как позволение. Машина движется плавно, как какое-нибудь животное джунглей, так же бесшумно и стремительно. Циферблат на береговой башне показывает полвосьмого. Подходящее время, чтобы заехать к Харону.
— О'кей, — говорит Равен, — где находится это место, в которое ты хочешь сначала заехать?
Большинство названий улиц я запомнила и называю их ему по памяти. Эллис и Вентура, и одна из них называется Малькольм-Икс-Лейн. Машина скользит по переулкам, где мусор валяется прямо на асфальте, и женщины и мужчины со свалявшимися волосами глазеют на нас из дверных проемов нежилых домов, где, видимо, они провели ночь. Вокруг них рядком, как оборонная полоса, стоят пластиковые сумки, в которых заключается вся их жизнь.
— Это точно то место?
— Да, — но затем я засомневалась. — Подожди-ка, — сказала я, — у меня здесь записано, в моей сумке
Но листочек исчез. Я вытащила пакет с калонджи, перевернула и потрясла сумку. Только одинокая пушинка выпорхнула из нее, как насмешка.
— Но я знаю, что положила ее сюда, — слова срываются с губ глухим надтреснутым звуком.
— Посмотри еще раз. Куда она могла деться.
Вдруг меня кольнула мысль, так резко и пронзительно, что я согнулась и закрыла глаза руками. Специи, это вы…
— Может быть, забыла в магазине, — предположил Равен, — если хочешь, поехали обратно — посмотрим?
Я затрясла головой. Лицемерные специи, вот почему вы вели себя так доброжелательно: чтобы усыпить мою бдительность и затем обрушить на меня наказание, когда я меньше всего этого ожидаю.
— Эй, что-то ты очень расстроилась. Это важно?
