чувствую, как глубоко внутри тела что-то меняется: передвигается, стягивается, срастается. Макарадва делает свою работу.
И предупреждает: к завтрашней ночи ты достигнешь пика красоты. Наслаждайся ей. Но к следующему утру она рассеется и исчезнет.
Ох, специи, к чему мне беспокоиться о следующем утре. К тому времени я тоже уже исчезну.
Будешь ли ты счастлива, уходя, или придешь к нам с сердцем, омраченным тенью сожаления?
Я приду без сожалений, — говорю я. И почти верю своим словам.
Но, — добавляю я. — Осталось еще двое на моем попечении, кому я не помогла. Я не могу спокойно уйти, пока не узнаю, чем закончилась их история.
А, тот мальчик, та женщина. Но их история только начинается. Это твоя — подходит к концу.
Понимаю. Но хотя я не имею права требовать этого, все же я хочу увидеть их в последний раз.
Еще желания, Тило? Разве ты уже не использовала право последнего желания?
Прошу!
Посмотрим, ответили специи, снисходительно, голосом победителя.
Мой последний день выдался, как нарочно, таким ясным, что разрывается сердце: небо окрашено в светлый индиго, в воздухе носится аромат роз, хотя, как подобное возможно в этом городе, я не знаю. Я еще полежала на своем тонком матрасе, боясь взглянуть на себя, но затем наконец поднесла руки к лицу. Узловатости на суставах исчезли, пальцы стали длиннее и уже. Еще не совсем молодые, но все к тому идет.
Я облегченно вздыхаю. Специи, простите меня, что до сих пор я не осмеливалась надеяться.
О, молодые, вам не понять тот восторг, с которым я поднялась со своего матраса. Как простое потягивание, распрямление обновленных рук (примерно среднего возраста) наполнило меня головокружительной, непозволительной радостью.
Стоя под душем, я скользила руками по телу, убеждаясь, что оно становится все более упругим буквально под пальцами. Мокрые волосы упали мне на глаза густыми прядями.
Уже, значит, так. А к ночи — насколько больше…
Нетерпеливая Тило, отложи пока мысли о ночи. Еще целый день работы, столько всего нужно успеть сделать за день.
Я сделала на голове пучок, надела свое американское платье из SEARS и приоткрыла входную дверь, чтобы вывесить табличку: ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ.
На ступеньках — букет, расплескивающийся красным бархатным светом. Розы цвета крови девственницы. «До вечера» — в записке.
Я прижимаю их к себе. Даже касание их шипов — наслаждение. Я поставлю их в кувшин на прилавок. Весь день мы будем смотреть друг на друга и улыбаться нашей общей тайне.
Новость о распродаже разошлась быстро. Магазинчик заполнен как никогда, касса стучит без устали, мои пальцы (все моложе, моложе) устали нажимать на кнопки. Ящичек для денег полон купюрами. Когда деньги перестали в него помещаться, я набиваю ими пакет для продуктов и улыбаюсь над иронией того, что мне, Тило, от этих банкнот пользы не больше, чем от сухих листьев.
Я бы все здесь отдала бесплатно, по любви. Но это не разрешается.
— Что случилось? — покупатели желают узнать причину, забрасывают вопросами.
Я объясняю им, что старая женщина закрывает магазин по причине здоровья. Да, нечто внезапное. Нет-нет, не настолько серьезно, не волнуйтесь. А я — ее племянница, которую она попросила помочь в этот последний день.
— Передайте ей до свидания. Передайте, что мы очень благодарим за помощь. Скажите, что мы всегда будем ее помнить.
Я тронута теплотой, что наполняет их слова. Хотя и знаю, что все, что они говорят, и все, во что верят, — всего лишь иллюзия. Когда-нибудь, в конце концов, все забывается. И все же я представила себе, как, проходя по этой улице в следующем месяце, в следующем году, они показывают: «Вот здесь была эта женщина. Ее глаза, как магнит, вытягивали из человека все самые сокровенные тайны, — говорят они детям. — А что она могла делать с помощью специй! Внимательно слушай, что я расскажу».
И они рассказывают.
Позже, днем, замедленной походкой является дедушка Гиты, время от времени делающий остановки, чтобы перевести дух.
— Все еще больно, диди, но я должен был прийти поблагодарить тебя, рассказать, что слу…
Он остановился на полуслове, насупился, уставившись на меня. И продолжал хмуриться даже после моего объяснения.
— Как она может вот так просто взять и уйти? Не может такого быть.
— Не все в ее власти. Иногда приходится поступать по необходимости.
— Но у нее столько силы, она могла…
— Нет, — отрезала я, — не для этого дается сила. Вы, человек, умудренный возрастом, должны были бы это знать.
— Умудренный… — он криво улыбнулся, затем стал снова серьезным. — Но мне нужно, чтобы она все узнала!
— Уверена, она и так все знает.
Он недоверчиво сдвинул брови и поправил очки, бедный дедушка Гиты: его лишили удовольствия поделиться произошедшим.
— Вернулась Гита домой тем вечером?
Он вскинул голову:
— А вы-то откуда знаете?
— Моя тетушка все рассказала мне и велела ждать, не придете ли вы.
Он посмотрел на меня долгим взглядом. Наконец проговорил:
— Да, они вернулись вместе с Раму. Ее мать так обрадовалась, что уже поздно вечером снова взялась за готовку: сделала рыбу с горчицей, чолар даль с кокосом, все, что особенно любит Гита. Мы вместе сидели за столом и беседовали, даже я был, так как принял лекарство и мне полегчало. Хотя, к сожалению, я пока еще не могу есть, — он прищелкивает языком с видом огромного сожаления, как бы подразумевая, что столько вкусной еды пропало зря. — Как бы то ни было, все были очень счастливы и деликатны: беседовали только на тему работы и кино, вспоминали родственников, что остались в Индии, — в общем, старались никого не задеть ни единым словом, особенно я. Твоя тетушка может мной гордиться: я держал язык за зубами: не спрашивал все подряд, только нет-нет, да и вставлю словцо по поводу политических новостей в стране.
И вот уже перед тем, как мы встали из-за стола мыть руки, Раму сказал: «Ну ладно, может, предложишь твоему молодому человеку нанести нам визит?» А Гита очень тихо ответила: «Если позволишь, папочка». Раму тогда добавил: «Только не воспринимай это как разрешение». Гита ответила: «Я знаю». И все. Все разошлись по своим комнатам, но улыбаясь.
Когда он взглянул на меня, я увидела, что эта улыбка все еще держится в морщинках на его лице.
— Я счастлива за них и за вас.
— Отец с дочерью очень похожи, оба очень гордые. Я уверен, они еще столкнутся не раз.
— Если не будут забывать о любви, — говорю я.
— Я им напомню, — он горделиво похлопал себя по груди.
— Это как раз то, что тетушка велела вам передать. И, кроме того, она сказала, что вы должны забрать все масло брахми из магазина. Для спокойствия духа, сказала она. Нет-нет, это от нее прощальный подарок.
Он наблюдал, как я заворачиваю бутылки в газету и кладу в пакет.
— Значит, она все-таки не собирается возвращаться?
— Не думаю. Но кто знает, как все повернется, — я приложила все усилия, чтобы мой голос прозвучал светло, хотя печаль подступала к горлу.
