— Дорогая, я знаю твое сердце. Я знаю, как ты любишь. Разве это ничего не стоит?
Стоит! — хочу выкрикнуть я. Но сдерживаю порыв.
— Все, что тебя во мне привлекает — моя сила, моя тайна, — всего этого уже больше нет!
— Смотри, а я все еще здесь, — он протянул ко мне руки, — разве это не доказательство того, что ты не права?
Мои руки сами движутся ему навстречу, помимо воли. Но я их убираю, сжимаю в кулаки на коленях. Равен смотрит на меня, потом вздыхает:
— Ну ладно, может, мои представления о тебе и твоем народе не соответствуют истине. И может, как ты говоришь, не так уж много ты знаешь обо мне — о нас. Но разве это достаточная причина, чтобы вот так просто отвернуться друг от друга?
Я промолчала, тогда он продолжил:
— Давай попробуем узнать друг друга получше, узнать друг о друге все. Я обещаю внимательно слушать. А то, что ты замечательная слушательница, я уже убедился.
Я кусаю губы, ища, что возразить. Не может так быть, что он прав?
— Прошу тебя, — убеждает он, — дай мне — нам — шанс, — он снова протягивает ко мне руки. И я вижу на них то, чего не заметила раньше: ободранные ладони, сломанные ногти.
И это ради меня.
Ты, что была некогда глупой Тило и, по-видимому, так и не поумневшая, разве вот это не стоит всего знания мира?
— Равен, — шепчу я и прижимаю его израненные руки к своим губам.
Когда мы закончили говорить то, что обычно говорят друг другу влюбленные, помирившись после серьезной ссоры, когда насладились объятиями, в которых его дыхание стало моим, а мое дыхание — его, Равен снова завел машину.
— Там, у тебя под ногами, коробка с картами, — проговорил он, — это все северные горные маршруты. Не могла бы ты просмотреть их и выбрать маршрут на твое усмотрение?
— Я? Но я не разбираюсь в дорогах: какая хорошая, какая — наоборот.
— Я доверяю твоей интуиции. Слушай, даже если мы вдруг поймем, что это не то — мы просто попробуем снова. И будем искать, пока не найдем! И там, в нашем раю, нас будет двое, только ты и я, всегда неразлучны!
Его смех — золотой фонтан, к которому я приникаю жаждущими губами. Затем я перебираю карты и наугад вытаскиваю одну. Она бьется обещанием в моих пальцах.
Да, Равен, неразлучны.
Еще одна последняя остановка, таможенная будка, и тогда — только ночь и мы.
Мост медленно приближается, его огни светят невозмутимо и беспристрастно, как некогда глаза специй. Почти что как одобрение. Да, да, — шепчу я самой себе, опуская руку на колено Равена. Он улыбается, неторопливо расплачиваясь с таможенником. Купаясь в этой улыбке, я слышу смутно долетающие до меня обрывки их разговора.
— Да, паршиво, — говорит человек, — давно такого здесь не было. Но больше вреда от пожара, чем от самого землетрясения. Вы, ребята, откуда едете-то? Из Окленда? Говорят, там как раз был самый очаг, ближе к центру. Странно все это, да? Считалось, что там нет никаких опасных линий.
Я отдергиваю руку, как будто ее прикосновение может обжечь, разглядываю свою ладонь. Ох, Равен, вот где проходят опасные линии.
Машина снова тронулась с места, мягко, быстро, уверенно. Я устремляю взгляд на север поверх зыбучей полосы воды, искажающей отражения звезд. За нею — суша, там дальше — горы, где-то совсем далеко — райское место и черная птица, неподвижно зависшая в серебряном небе.
Оно существует для Равена. Но существует ли для меня?
Когда мы переехали по мосту на другую сторону, я дотронулась до его руки:
— Останови машину.
— Зачем?
Должна сказать, он выглядит недовольным. Он раздосадован и с недоверием ждет, как я объясню причину остановки. Все его тело натянуто, как струна, нацелено в путь.
Тем не менее он съезжает с дороги и останавливается. Отсюда все хорошо видно вокруг.
Я стремительно открываю дверь и выхожу.
— А теперь что ты придумала?
Но он уже понял. Он идет за мной к краю воды и смотрит вместе со мной.
Там, на юге, откуда мы приехали, открывается вид на грязно-красное зарево горящего города. Я почти слышу, как он горит: густое шипение пламени, распахнутые дома, пожарные машины, полиция, голос в громкоговорителях. Стоны и крики людей.
— Равен, — шепчу я. — Все это — из-за меня!
— Не сходи с ума. Здесь сейсмическая зона. Такое случается каждые несколько лет, — он берет меня под руку и тянет обратно к машине. В его мечтах мы уже гуляем под красными елями, овеянные свежестью. Собираем ветки для костра… Только бы я прекратила свои глупости.
Я знаю, чем пахнет пожар. Я еще не забыла смерть моей деревни, хотя кажется, что прошел не один век — тогда причиной была тоже я. Он пахнет дымом и гарью. Золой. Все, что забирает огонь, пахнет по- разному. Постельное белье, телеги, люльки. Это в деревне. В городе по-другому: автобусы и машины, диваны, обитые винилом, взрывающиеся телевизоры.
Но запах горелого человеческого мяса везде одинаков.
Равен смотрит на меня изучающий взглядом. У рта его собрались новые линии — резкие морщинки усталости. В глазах — страх за свою мечту, опасение, что она может быть потеряна в самый решающий момент, когда последний мост уже позади.
Горечь поднимается во мне, готовая выплеснуться, подобно лаве вулкана. Признаться тому, кого я люблю больше, чем кого бы то ни было во всем мире, — что эта страшная картина — моих рук дело.
Так просто было бы повернуться спиной к горящему городу. Взять тебя за руку. Я уже вижу, как машина ровно летит, как стрела, сквозь рассветы, солнечный свет обтекает ее с обеих сторон — и так без остановки, до самого рая.
Это место беспредельно зовет меня.
— Равен, — слова застревают в горле острыми осколками, сердце обливается кровью, — я не могу поехать с тобой.
Я почти ненавижу себя за боль, что вспыхивает в его глазах.
Он протягивает руку, как будто чтобы схватить меня. Встряхнуть, привести в чувство. Но спустя мгновение бессильно ее роняет.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Я должна вернуться туда.
— Туда?
— Да, в Окленд.
— Но зачем? — спрашивает он сокрушенно.
— Попытаться помочь.
— Я говорю тебе: это безумие — думать, что ты за это в ответе. Кроме того, у них есть там специально обученные для этого люди. Ты будешь только мешать.
— Даже если и так, — отвечаю я, — даже если это не моя вина, все равно я не могу просто повернуться и уйти, видя эти страдания.
— Ты всю свою жизнь помогала людям. Не пришло ли время поступить по-другому — сделать что- нибудь для себя?
У него такое несчастное, умоляющее лицо. Если бы я только могла тебе уступить.
Но я не могу и потому говорю:
— Все, что мы делаем, — это в конечном счете для себя. И когда я была Принцессой…
Но он больше не в состоянии меня слушать.
