только она сказала кое-что покрепче чем «долбанный придурок».
— Похоже на Этти.
— Вы пострадали во время того же пожара? — спросила медсестра, разглядывая прожженные джинсы и рубашку.
Пеллэм кивнул. Рассказал, как Этти выпрыгнула из окна. К счастью, она упала не на брусчатку, а на мешки с мусором, скопившиеся за два дня, что смягчило падение. Пеллэм отнес ее санитарам скорой помощи, после чего вернулся в горящее здание помогать другим жильцам. В конце концов дым доконал и его, и он потерял сознание. Пришел в себя Пеллэм только в больнице.
— Знаете, — сказала медсестра, — вы весь… в общем, в саже. Похожи на одного из коммандос из фильма со Шварценеггером.
Пеллэм провел ладонью по лицу и посмотрел на черные пальцы.
— Подождите, я сейчас.
Медсестра вышла в коридор и быстро вернулась с влажным полотенцем. Постояв в нерешительности, — как предположил Пеллэм, гадая, вытирать ли его ей самой, — она предпочла передать полотенце больному. Пеллэм тер лицо до тех пор, пока полотенце не стало черным.
— Вы… гм… не хотите кофе? — спросила медсестра.
У Пеллэма в желудке все бурлило. Наверное, он проглотил не меньше фунта пепла.
— Нет, благодарю. На что теперь стало похоже мое лицо?
— Теперь оно просто грязное. Я хочу сказать, это уже прогресс. Извините, я должна обойти больных. Счастливо оставаться.
Она скрылась в коридоре.
Вытянув перед собой свои длинные ноги, Пеллэм изучил прожженные до дыр джинсы. Похоже, их придется выбросить. Затем он несколько минут осматривал видеокамеру, которую какая-то добрая душа передала санитарам скорой помощи. В конце концов камера попала вместе с ним в реанимационную. Пеллэм устроил ей обычную проверку: хорошенько потряс. Приемник кассеты оказался немного помят, но открылся свободно; а сама кассета — та самая, на которой были записаны самые последние интервью с жильцами дома номер 458 по Тридцать шестой западной улице, — была целой и невредимой.
«Итак, Джон, о чем мы будем говорить сегодня? Ты хотел послушать о Билли Дойле, моем первом муже? Тот еще был сукин сын. Понимаешь, старик олицетворял собой всю Адскую кухню. Здесь он был большим шишкой, а в других местах его просто не замечали. Он был там ничем. У нас здесь свой собственный мир. Гм, я хочу рассказать тебе про Билли Дойла одну интересную историю. Полагаю, она тебе понравится…»
Пеллэм не помнил больше ничего из того, что рассказала ему Этти во время последней встречи пару дней назад. Он пришел к ней в ее тесную квартирку, заполненную памятными вещами, скопившимися за семидесятилетнюю жизнь: сотнями фотографий, коробочек, шкатулок, безделушек, предметов мебели, купленных на распродажах. Все съестное было спрятано от тараканов в закрытые пластмассовые контейнеры, на которые Этти приходилось тратить последние деньги. Пеллэм установил камеру, включил ее, а потом просто дал Этти говорить.
«Видишь ли, тем, кто живет в Адской кухне, приходят в голову разные мысли. Ну, понимаешь, всякие идеи. Вот Билли, тот хотел обзавестись собственным клочком земли… Он положил глаз на два участка, приблизительно там, где теперь находится конференц-зал Джекоба Джевитса. Говорю тебе точно, если бы он их купил, то был бы очень богатым ирландишкой. Я говорю „ирландишка“, потому что он сам так себя называл.»
Пеллэм очнулся от воспоминаний, заметив какое-то движение на кровати.
Пожилая негритянка, не открывая глаз, стиснула край одеяла. Черные пальцы словно принялись перебирать невидимые бусины.
Пеллэм испугался. Он вспомнил, как месяц назад стал свидетелем последних на этом свете жестов Отиса Балма: стодвухлетний старик взглянул на лиловый куст за окном дома для престарелых Вест-Сайда и начал теребить одеяло. Балм много лет прожил в том же доме, что и Этти, и, даже прикованный к постели, был рад поговорить об Адской кухне. Внезапно старик умолк и вцепился в одеяло — как это сейчас сделала Этти. После чего затих. Пеллэм позвал на помощь. Врач констатировал смерть. Как он объяснил, так происходит всегда. Перед концом умирающие хватаются за одеяло.
Пеллэм склонился к Этти Вашингтон. Внезапно палата огласилась громким стоном. Стон перешел в голос.
— Кто это? — Руки старухи застыли. Она открыла глаза, но, по-видимому, до сих пор не могла видеть отчетливо. — Кто тут? Где я?
— Этти, — как можно спокойнее произнес Пеллэм, — это я, Джон Пеллэм.
Прищурившись, Этти уставилась на него.
— Я плохо вижу. Где я нахожусь?
— В больнице.
Прокашляв целую минуту, она попросила стакан воды.
— Я рада, что ты пришел. Тебе удалось выбраться без приключений?
— Да, все в порядке, — заверил ее Пеллэм.
Он подал Этти стакан воды; та выпила его залпом.
— Я смутно помню, что прыгнула вниз. О, как же мне было страшно! Врач сказал, мое состояние на удивление хорошее. Так и сказал: «на удивление хорошее.» Сначала я не понимала, что он говорит, — проворчала старуха. — Он ведь индус. Не наш индеец, а настоящий индус из-за моря. Слоны и все такое. Я здесь еще не видела ни одного врача-американца.
— Раны болят?
— А ты как думаешь? — Этти внимательно осмотрела руку. — Согласись, выгляжу я ужасно.
Она прищелкнула языком, разглядывая внушительные повязки.
— Нет, вас можно фотографировать для модного журнала.
— Ты тоже выглядишь ужасно, Джон. Я так рада, что тебе удалось спастись! Последней моей мыслью, когда я падала вниз, было: «о, Джон тоже погибнет!» Вот о чем я думала.
— Я попал вниз более простым путем. Спустился по пожарной лестнице.
— Черт побери, что произошло? — пробормотала Этти.
— Не знаю. Только что не было ничего, и вдруг весь дом вспыхнул. Словно коробок со спичками.
— Я ходила в магазин и как раз поднималась к себе…
— Я вас слышал. Должно быть, вы вошли в подъезд как раз передо мной. На улице я вас не видел.
Этти продолжала:
— Мне никогда не доводилось видеть, чтобы огонь распространялся так стремительно. Это было похоже на «Аврору». Помнишь, клуб, о котором я тебе рассказывала? На Сорок девятой улице. Я одно время в нем пела. Сгорел дотла в сорок седьмом году. Тринадцатого марта. Погибла туча народу. Ты помнишь, я рассказывала об этом?
Пеллэм не помнил. Наверное, этот рассказ можно было найти в тех многих часах, отснятых на видеокассеты в квартире Этти Вашингтон.
Пожилая негритянка снова закашляла, затем шумно высморкалась.
— Дым. Это было самое страшное. Всем удалось выбраться?
— Погибших нет, — ответил Пеллэм. — Но состояние Хуана Торреса критическое. Он наверху, в реанимационной детского отделения.
Лицо Этти застыло. Пеллэм лишь однажды видел у нее это выражение — когда она говорила о своем младшем сыне, которого много лет назад убили на Таймс-сквер.
— Хуан? — прошептала старуха. Она помолчала. — Я думала, он на несколько дней уехал к своей бабушке. В Бронкс. Так он был дома?
