ягодицам.
Еще одна блондинка в костюме и с дипломатом. Винсент задался вопросом, будет ли она кричать или просто заплачет, когда он начнет «беседу». Нет, наверное, заорет.
Теперь их машину вел Джеральд Дункан. Они проехали по узенькому переулку и вернулись на большую улицу. Все это время они двигались на север.
— Больше никаких сообщений. — Убийца кивнул на рацию, из которой раздавались только обычные вызовы и сообщения о транспортных пробках. — Они изменили частоту.
— Попытаюсь настроиться?
— Они закодировали ее. Странно, что они не поступили так с самого начала.
Винсент увидел еще одну брюнетку. О, как хороша! Она вышла из «Старбакса». В сапогах. Винсенту нравились девчонки в сапогах.
«Сколько я еще смогу продержаться?» — подумал он.
Явно не очень долго. Может быть, до вечера, а может, до завтра. Когда Винсент познакомился с Дунканом, тот настоял, чтобы он отказался от своих «бесед по душам» до тех пор, пока они не приступят к выполнению своего «проекта». Винсент согласился. Почему бы и нет? Часовщик сообщил ему, что среди его жертв будет пять женщин. Две из них постарше, среднего возраста («Конечно, работка не из самых приятных, но и ее тоже нужно кому-то делать», — саркастически заметил себе Умница Винсент).
Значит, все это время он предавался воздержанию. Дункан покачал головой:
— Я пытался понять, как им удалось нас вычислить.
«Нас? Он иногда так неопределенно изъясняется».
— Ты можешь мне что-нибудь подсказать?
— Не-а, — отозвался Винсент.
Дункан совсем не был раздражен и не злился, что особенно удивляло Винсента. Отчим Винсента орал на него, брызгал слюной, когда что-то шло не так, как ему хотелось бы. К примеру, после случая с Салли Энн. И Винсент сам выходил из себя, когда какая-нибудь из его женщин начинала отбиваться и причиняла ему боль. Но к Дункану это не относилось. Он всегда говорил, что гнев — самая непродуктивная эмоция. Нужно уметь видеть высший замысел, заключенный во всем, говорил он. Во всем есть свой сокровенный план, и мелкие помехи не имеют принципиального значения, на них не стоит растрачивать энергию. «Подумай о времени». По-настоящему важны только столетия и тысячелетия. То же самое и с человеческими существами. Отдельная жизнь ничто. Значимы только поколения.
Винсент думал, что он, наверное, согласен, но для него каждая «беседа по душам» имела огромное значение. И ему не хотелось терять ни единой возможности подобной «беседы». Поэтому он спросил:
— А не сделать ли нам еще одну попытку с Джоанной?
— Не сейчас, — ответил убийца. — Там у нее, наверное, поставили охрану. И даже если нам удастся добраться до нее, они поймут, что я хотел ее смерти по конкретной причине. Мне важно, чтобы они думали, что все жертвы случайные. Сейчас мы…
Он замолчал, внимательно всматриваясь в зеркало заднего обзора.
— Что такое?
— Полиция. Полицейская машина выехала из боковой улицы. Вначале она направлялась в ту сторону, но теперь едет за нами. Нью-йоркская полиция.
Винсент бросил взгляд через плечо. Он увидел белый автомобиль со светящейся планкой наверху примерно на расстоянии квартала от них. Казалось, он набирает скорость.
— Кажется, они нас преследуют.
Дункан быстро свернул на узенькую улочку и тоже увеличил скорость. На ближайшем перекрестке повернул на юг.
— Что-нибудь видишь?
— Не знаю… Подожди-ка. Да, вот они. Едут за нами. Определенно.
— По той улице, что через квартал. Направо. Тебе она знакома? Идет к Вестсайдскому шоссе?
— Да. Поезжай. — Винсент почувствовал, как вспотели его ладони.
Дункан повернул и поехал по улице с односторонним движением, затем свернул на шоссе и направился на юг.
— Перед нами… Что это такое? Какие-то мерцающие огни?
— Да. — Винсент видел их отчетливо. Они направлялись в ту же сторону, и, повысив голос, он спросил: — Что будем делать?
— Продолжать, — спокойно ответил Дункан, затем резко повернул руль, без малейшего усилия вписавшись в немыслимый поворот.
Линкольн Райм пытался не слушать монотонную болтовню Селлитто по сотовому и не слышать звонков Рона Пуласки по поводу балтиморской мафии.
Отключиться от них… чтобы добраться до собственных мыслей и сосредоточиться на них.
Он даже не знал точно, до каких. До каких-то смутных воспоминаний, которые поднимались из сокровенных глубин памяти.
Имя какого-то человека, какое-то происшествие, название какого-то места? Нет, он не знал точно. Единственное, в чем Райм был абсолютно уверен, информация об этом жизненно важна.
Райм закрыл глаза, и ему показалось, что на сотую долю секунды он приблизился к ускользающему воспоминанию. Но нет, оно ушло, как и раньше.
Такое же эфемерное, как грибы-дождевики, лопавшиеся и разбрасывавшие облако спор, за которым он маленьким мальчиком любил гоняться, когда жил еще на Среднем Западе под Чикаго. Он бежал и бежал за ними по полю. Бежал… Линкольн Райм любил бегать, любил ловить споры дождевиков и вертящиеся, похожие на ушки семена, падающие с деревьев и долго парящие в воздухе, подобно вертолетикам. Любил гоняться за стрекозами, мухами и пчелами.
А затем изучать их, узнавать о них новое и интересное. Линкольн Райм родился с ненасытным любопытством, с детских лет он был настоящим исследователем во всем.
Он бежал… так, что захватывало дух.
И вот теперь почти полностью парализованный человек тоже «бежал», пытаясь схватить ускользающее семечко совсем иного рода. И несмотря на то что это преследование он мог осуществлять только в воображении, оно было не менее напряженным и энергичным, чем бег, столь любимый им в детстве.
Ну вот же, вот…
Он почти схватил ее.
Нет, не совсем.
Черт!
Не думай так напряженно, не насилуй мысль. Пусть она придет сама.
У него в голове проносились целые картины и отрывочные воспоминания, примерно так же, как когда-то его босые ноги неслись по душистой траве и нагретой солнцем земле, по шелестящему тростнику и кукурузным полям под громадными грозовыми тучами, простиравшимися на мили на голубом летнем небе.
Тысячи семян, слетевших с деревьев, грибов-дождевиков, бурых и зеленых кузнечиков и птичьих перьев.
Тысячи воспоминаний об убийствах, похищениях, ограблениях, фотографий мест преступления, отчетов в вышестоящие инстанции, списков вещественных доказательств, странных образов, возникавших под стеклом микроскопа, «вершин», «пропастей» и «долин», появлявшихся на экране хроматографа.
Вот-вот, ближе… ближе…
Райм открыл глаза.
— Люпонте, — прошептал он.
Чувство глубочайшего удовлетворения наполнило тело, неспособное ни к каким ощущениям. Он еще не мог понять почему, но уже был практически уверен, что с именем Люпонте связано что-то очень важное.
— Мне нужно одно дело. — Райм взглянул на Селлитто, продолжавшего всматриваться в экран