дивизиона:
– «Параду» сменить позывной на «Баран»!
Дальше пошли слабые голоса, переговаривающиеся на плохом английском, и Олег отвлекся, соображая, как бы с этими деятелями связаться при помощи его маломощной станции, и сильно ли его накажут, если он самовольно развернет большую антенну. Тут неожиданно влезло Радьо Франс Антернасьонель, которому Мужецкий немедленно ответил: «Жё пердю, жё пердю!», вызвав дружный одобрительный хохот в эфире.
Солнце стояло уже высоко. Машина выбралась из леса и неслась, поднимая столб песчаной пыли, по широкой приднепровской равнине, оставляя сверкание реки за левым бортом. Здесь, у берега, снега не было совсем, и ничто не напоминало, что на дворе февраль месяц, по-украински – «Лютый». Занималась настоящая ранняя весна. Девять утра, эфир плотно забит, на всех частотах передают целеуказания, кричат «Огонь!», «За мной!», «Немедленно с докладом ко мне!», «Я вас арестую!», «А идите вы к едрене матери, товарищ капитан!» и так далее. Скоро и война начнется. Опять мы, как всегда, победим, нанеся невосполнимые потери в технике и живой силе восьмому авиадесантному корпусу ФРГ и какими-то полудохлым турецким и итальянским дивизиям. «Видела бы меня сейчас мама, ей бы стало плохо», подумал Олег. Материнское сердце не может понять безопасности сидения на крыше машины, лихо скачущей по пересеченной местности. Ты бы испугалась за меня, мама, я этого не хочу. А вот мою девочку ужаснуло бы другое. Она не обратила бы внимания на скорость и грохот, ее поразила бы ограниченность, ущербность мира, в котором я живу. Сейчас этот мир ярче всего – в день войны. Война это большая радость, истинно мужское развлечение и чисто мужская романтика – при условии, конечно, что тебя могут убить лишь случайно, по ошибке. Обычно учения тяжки, но не для Бригады Большой Мощности. Мы здесь отдыхаем от рутины асфальтовых плацев и бетонных заборов, строительства боксов, рытья канав и покраски бордюров. Мы воюем с наслаждением и страшно гордимся своими Большими Пушками. Они настолько большие, что мы не стесняемся выглядеть придурками и клоунами: нам все по фигу, мы служим весело – вот такие у нас пушки!.. Как объяснить это, чтобы не было мальчишеской бравады? И надо ли вообще? Хорошо, что степень правдивости рассказа зависит только от меня. Хорошо, что я расскажу далеко не все. Хоть это-то в моей власти…
Пока Зозуля дергал машину вперед-назад, выравнивая ее по уровню, Олег сидел на краю люка и, плавно покачиваясь в такт рывкам, наблюдал, как метрах в двадцати левее, на крыше машины четвертого дивизиона, молодой сержант Рабинович меланхолично жует сухарь и листает толстенную книгу. Олег знал, что на обложке книги написано «Орнитология». Поэтому никто даже не пытался отобрать у Рабиновича сей толстенный фолиант. На подтирку в бригаде все равно шло Полное Собрание Сочинений В.И.Ленина, томов десять еще осталось.
У Олега тоже была в армии книга, не нужная никому, и потому не пострадавшая даже в период «злой дедовщины». На ее обложке было написано: «Clifford D.Simak. The City». Память о прошлом. О том, что кое-как читал по-английски и любил фантастику. И еще любил одну девушку. И она любила его. «Проклятье, сколько можно об этом? Нет больше той пары, нет. Мы изо всех сил стараемся забыть друг друга. Так правильно. Так разумно».
…Мы сломались. Ты не выдержала испытания свободой, я не вынес лишения свободы. Здесь так мало внешних раздражителей, ангел мой, тут все так убого, что невольно уходишь в себя, строишь мудрую и четкую, на свой взгляд, философскую системку, и по ней живешь. У меня здесь только своя правда, только мои понятия о чести, добре и зле. Быть может, потом все эти понятия будут сломлены реалиями внешнего мира. Но сегодня у меня есть моя маленькая религия, простая, как все самоделки, и надежная. И, видит бог, я не виноват, что в ней нет места для тебя.
И тем не менее, даже здесь я веду себя так, будто ты подсматриваешь издали. Почти разлюбив, все еще люблю, и это помогает мне держаться. Надо бы успокоиться. Сейчас начнется боевая работа, я отвлекусь и к вечеру буду в порядке. Пулеметчик Ганс достанет гармошку и заиграет «Ах, мой милый Августин». А потом отправится гулять по ночному лесу и… И думать о тебе…
К счастью, пришлось отвлечься и раскатать по машине маскировочную сеть. Олег втаптывал сапогом в песок алюминиевые колышки и думал, что накрытая сетью машина должна быть сверху похожа на большую кучу мусора. Еще он думал, что есть некое изящество даже в уродливом кирзовом сапоге – Олег поставил ногу на колышек и некоторое время рассматривал ее, находя, что складки сапога на голени очень опрятны, и выглядит сапог в профиль вытянуто-хищным, а если посмотреть анфас, то появляется вдруг симпатичная тупорылость, округлая и добродушная.
Он бы и дальше предавался размышлениям, но в машине раздался голос Вдовина, зовущего «Лагерь», и пришлось идти на место. На ходу Олег представил, что кто-нибудь из начальства, подслушав его мысли, вполне мог бы предположить у сержанта нервное заболевание. «А действительно, все ли со мной в порядке? Или эта постоянная работа мысли, цепляющейся за любую мелочь и принимающейся ее анализировать, есть просто следствие замкнутости мира, бедных на эмоции обстоятельств, в которых я живу уже пятнадцать месяцев? И я постоянно ищу красоту в окружающем меня – почти бессознательно – дабы не отчаяться, не ожесточиться, не растерять то немногое в душе, что, собственно, и заставляет искать эту красоту, и что накрепко привязывает к мыслям о былом…». Олег тряхнул головой и шагнул в кормовой люк. Он присел на широкий комингс, свесив одну ногу наружу, подключился к станции и вызвал штаб дивизиона, надеясь, что разговор будет коротким и не помешает ходу мыслей – они в последнее время стали легко рассеиваться от самых пустяковых забот. «Стоит ли этот разговор, скорее всего зряшный, того, чтобы я забыл, о чем думал сейчас? Да или нет? Нет, не стоит».
– Увы, только для меня, – буркнул Олег себе под нос.
Он вызвал «Смету» снова.
Через час Олег уже прочно сидел в кресле и, прижимая локтем блокнот, торопливо записывал данные для стрельбы. Одним ухом он слушал через шлемофон, что творится на огневой, другим ухом повернулся к динамику громкой связи, куда вывел станцию, настроенную на волну штаба. Глаза его бегали от блокнота к башне, где противно завывал лазерный дальномер и перебрасывались четырехзначными числами майор и Тхя. Приходилось слушать еще и их разговоры, напоминать майору, чтобы не забывал переключаться со станции на станцию, дублировать передачу данных, давать повторы и быть в курсе всех дел. В секундные промежутки Олег успевал затягиваться «Примой», обзывать майора Минотавром (про себя) и жаловаться на нелегкую судьбу грамотного человека (уже вслух). Два дня назад только дотошность Олега спасла дивизион от позорного выстрела по чужой цели. Он доказал свою правоту, несмотря на яростную ругань майора. Был потом удостоен извинений и принял к сведению, что пижона и балагура пулеметчика Ганса с его губной гармошкой лучше оставлять в лагере, а на стрельбе работать машиной, которая все слышит и быстро соображает, поскольку ошибиться легко, а оправдаться потом невозможно. И он слушал, писал, повторял; ругался с радистами ракетчиков, влезающими в его частоты; глох от грохота станции электропитания за спиной и помех в ушах; волевым решением за две минуты перевел дивизион на запасную частоту, потому что на основной возник какой-то безумный «Днепр», отважно штурмующий высоту сто пять и пять… Но главное, он держал каждое слово майора под контролем и старался не исказить ни одной цифры сам. Кажется, получалось.
В полдень, когда отдувающегося майора вызвали на командный пункт, в наушнике раздался голос
