Тхя:
– Ты что думаешь насчет принять пищу?
– Мудрое решение, – ответил Олег. – Даже весьма мудрое.
– Тогда всё. Зозуля, тащи!
Через минуту перед Олегом лежал здоровенный ломоть хлеба, шмат сала, аккуратно нарезанные ломтики колбасы и конфетка на сладкое – из личных запасов экипажа, припрятанных в машине. Можно было расслабиться и заглушить чувство голода, которое привычно застигало всю бригаду врасплох в двенадцать дня: удел тех, кто завтракает в полдевятого, а обедает в три. Жевать колбасу было приятно. К салу Олег привык, но относился равнодушно. Как сало поглощает разборчивый в пище Тхя, знаток своей национальной кухни, любитель рассказать за обедом о правильной кулинарной обработке молодой собаки – сколько варить, сколько держать на жаровне, и так далее – Олег не представлял. В башне, одако же, раздавался такой хруст челюстей, будто там грызут огромный кусок сахара.
Он отстегнул тангенту и выбрался из машины. Песок под ногами промерз и слегка поскрипывал. Олег закурил и, повернувшись лицом к солнцу, закрыл глаза. «Надо бросить курить, – пронеслось в голове. – Легкие никуда не годятся после пневмонии. Но как тут бросишь, если самый верный друг – сигарета? Ладно, вернусь домй, переключусь на другие ценности, и станет не так важно сладкое кружение усталой головы от первой затяжки. Переключусь на другие ценности… Ох, дурак ты, дурак. Ты из простой страсти выдумал в свое время очень сильное чувство – и действительно полюбил. Ты слишком хотел любви тогда, глупый мальчишка, слишком желал настоящей романтики – и получил ее выше крыши. Потом романтика надоела, страсть утихла, но осталась привязанность, ответственность за другого человека, привычная нежность… Ты думал, что когда уйдешь в армию, все закончится само собой. Как бы не так. Именно армия показала: в твоей биографии ничего ярче той придуманной любви не было. Вот и живи теперь воспоминаниями! Жри себя поедом. Месяц назад ты отправил ей письмо, в котором настойчиво доказывал, что нужно тебя забыть. Сам все время думаешь о ней. Оказывается, лучшие минуты твоего прошлого – те, когда вы были рядом. Так чего же ты хочешь, парень? Неужели тебе надо, чтобы через девять-десять месяцев, когда вернешься домой, все закрутилось по новой?.. Хватит, остановись».
Олег выбросил давно потухшую сигарету и снова подставил лицо ласковому солнышку.
Успокойся, парень. Твоя беда в неумении жить для себя, ради себя одного. Вспомни, отчего месяц назад ты пошел вразнос. Пока оставался призрак любви, был и инстинкт самосохранения. А когда ты эту любовь в себе задавил – внутри осталась лишь накопившаяся злоба и желание наплевать всем в глаза. И сегодняшняя твоя гармошка, шесть строгих выговоров, одиннадцать суток ареста (ерунда, сам знаешь, как забита гарнизонная «губа») – это исключительно от злости. Не надо злиться. Ты держись. Хотя бы за призрачную свою любовь. А чем все кончится – совершенно не важно. Ты с каждым днем здесь взрослеешь, и там, за забором, может статься, для тебя окажется ценным что-то совершенно новое. Некоторое время ты будешь просто сильно пьян от свободы. А дальше все образуется.
Только держись.
– Олег! – позвал из башни Тхя.
– У? – вопрошающе произнес Олег.
– Сделай чего-нибудь, а то я сейчас засну. Тоска сизая.
– Это, наверное, сало так на тебя действует.
– Ну хоть поговори со мной. А лучше сыграй. От твоей гармошки мертвый проснется.
– Все претензии к Шнейдеру, гармошка вообще-то его, – сказал Олег, забираясь в машину. Он захлопнул кормовой люк, сел в кресло и сложил руки на груди. Солнце пригревало через открытый верхний люк, было уютно и спокойно. Наконец-то.
– Ужасный инструмент эта гармошка, – сказал Тхя. – Ну, сбацай! Я тут спляшу. Сидя. Вставать лень. Ой, мама, засыпаю… Хрррррр… Спасите, разбудите!
– Прости, играть совсем не хочется, – Олег спрятал лицо в поднятый воротник. – Наверное пулеметчик Ганс ушел на базу. Получит там пару новых дисков и прокрутит их личному составу к вечеру поближе.
– Ты только поаккуратнее с новыми дисками, – попросил Тхя. – Хотя бы меня предупреждай, когда тебе опять в голову вступит. Чтобы я знал, когда надо от Минотавра прятаться.
Тхя был старшиной дивизиона и на днях получил за олеговы художества по первое число.
– И на дереве не сиди, пожалуйста. А то все тебе завидуют, потому что у самих кишка тонка – и стучат, будто в третьем дивизионе бардак.
– Ладно, я больше не буду. А как насчет забить трубу в офицерской палатке?..
– Тут Вдовина не переплюнуть. У него теперь навечно первое место и большая дерьмовая медаль.
– Это, Вов, вопрос культуры, – сказал Олег. – Вдовин просто левый экстремист. Он совершает террористический акт – без сомнения, яркий – и на месяц утихомиривается. А я осуществляю грамотное, научно спланированное давление на психику начальства. И буду давить, пока они у меня не станут похожи на людей. Вдовин так не может. Нагадить Минотавру под дверь палатки и убежать – это, конечно, подвиг, но, прямо скажем, не Геракла.
– Скорее даже наоборот! – Тхя рассмеялся. – Собственно, вышло бы совсем не смешно, если бы Вдовина через две минуты не спалили. Подумаешь, куча. Мало ли, чья…
– Слушай, Вов! – воскликнул Олег. – Как же мы раньше не догадались? Вдовин-то у нас – самурай! Он камикадзе!
– То есть? – не понял Тхя. – Я думал, он обычный засранец.
– Это же был его пост! – крикнул из носового отсека Зозуля. – Он у соседней палатки стоял! Поэтому и попался сразу!
– Секундочку! Разве не у оружейной комнаты?
– Нет! Ты просто забыл! Мы с ним дневалили у крайней палатки! Я как раз пришел Вдовина менять, а его уже повязали!
