кровью, чтобы было чем поживиться во время очередного обеда. В дверь позвонили, и я побежала открывать, уверенная, что увижу либо почтальона в потрепанной фуражке, либо суровый лик Эрмины, явившейся забрать свои вещи. Не успела я повернуть ключ, как из-за двери показалась рука, грубо и сильно втолкнувшая меня назад, в квартиру. Я поскользнулась, потеряла равновесие и упала, стукнувшись затылком о стену. В переднюю ворвалась девушка цыганистой внешности. «Где он?!» — грозно крикнула она. На меня она даже не смотрела, молниеносная и опасная, как удар током. Она полетела вперед, оставив меня наблюдать, как развеваются полы ее пестрой, в цветочек, просторной туники и длинные черные волосы.
Оглушенная, я не сразу смогла подняться, но слышала доносящийся из гостиной ее хриплый голос, взывавший: «Люка! Люка! Говнюк паршивый, ты где? А ну, выходи! Хватит прятаться! Если ты мужчина — выходи!» Она говорила с сильным южным акцентом, отчего ее слова звучали особенно по-киношному. Затем раздался звон и дребезг — торнадо сносило попавшиеся на своем пути предметы. Череп у меня ломило, и звуки из-за боли казались приглушенными. Делай что-нибудь, быстро! Эта девица ненормальная. Она убьет тебя на месте.
Я медленно поднялась, цепляясь рукой за стоящий в передней буфет. Полотенце сползло, и я кое-как прикрылась им. Нельзя же быть голой, когда тебя будут убивать… О чем я, вот идиотка! «Люка! Люка! Что, испугался?! Я всегда знала, что ты не мужик, а тряпка! Подтирка! Сукин сын!» Ковыляя — похоже, вывихнула лодыжку, до чего больно, господи! — я потащилась за ней, успевшей переместиться с обыском ко мне в спальню. Внезапно настала тишина, и я, как могла, ускорила шаг.
Цыганка сидела на моей кровати. На коленях у нее лежала гитара. В глазах стояли слезы. Алый рот, ярко-красные ногти, черные как смоль глаза, подведенные черной же тушью — она была красива. Как ведьма. И так же опасна. «Люка! Люка, миленький…» — прошептала она чуть слышно, и тут наконец мне все стало ясно. Наши взгляды встретились. Итак, с одной стороны — Люка и цыганка. С другой — Арно и я. Впрочем, разве в имени дело? Дело в нем, в парне с танцующей походкой, не отличающемся верностью. Она подозревала, что он ее обманывает, и я ее прекрасно понимала. В зеркале я поймала свое отражение и содрогнулась: еще никогда я не казалась себе такой уродиной. Мокрая, полуголая, с прилипшими к голове редкими волосами, разделенными на прямой пробор. Никакой маски. Ничего, кроме жестокой реальности. Женщина в возрасте. В том возрасте, когда красота большей частью превратилась в воспоминание. Мне казалось, я слышу, как она причитает про себя: «Ну почему? Почему? Неужели деньги и правда могут все?» Я почти сочувствовала ей. Подруге. Влюбленной девушке, жизнь которой навсегда отмечена безобразным шрамом этой жуткой истории. Разумеется, у нее было полное право разбить пару-тройку стаканов и несколько ваз. Пожалуй, она и меня имела право немножко побить. Как знать, может, она собиралась придушить меня своими длинными руками, все гладившими старую гитару? Но в этот миг ее гнев вдруг угас, развеялся, как облачко в небе, и она сразу сделалась как будто меньше ростом, хрупкая и уязвимая. Она явно была не из тех, кого бросают. Она привыкла к совсем другому. Я понимала это, хоть и видела ее в первый раз. Она была в смятении, и это смятение захлестнуло ее, оглушило, затопило с головой. Мне захотелось приласкать ее, но, когда я присела к ней на край кровати, она злобно отпихнула меня. «Он совершает ошибку, — снова заводясь, злобно заговорила она. — Из-за вас! И всю жизнь будет за нее расплачиваться! Даже когда вы умрете! Даже когда он размотает все ваши вонючие деньги! Потому что без денег он бы к вам на пушечный выстрел не подошел, и вы сами это знаете!» Конечно, она права. Очевидно, именно эти слова и были между ними произнесены. К тому же взгляни на себя трезво: разве кто-нибудь, увидев тебя такой, согласится к тебе притронуться?
Я встала и твердой материнской рукой влепила ей звонкую пощечину. Она гордо вскинула голову, оскорбленная до глубины души: «Передайте ему, что я больше не желаю его видеть. Я сама его бросаю. Я его бросаю, понятно? Он ко мне еще приползет! На коленях будет стоять!» Она схватила гитару — я было подумала, вместо заложницы, — но она подбежала к окну, распахнула его и швырнула гитару в пустоту. Жалобный стон инструмента, издавшего последнюю в своей жизни ноту, слился со стуком захлопываемой двери. Я выглянула в окно. Внизу, на земле, валялась разбитая и навсегда умолкнувшая гитара.
Не рассказывай ему ничего. Зачем? Эта девушка — часть его прошлого, и, упоминая о ней, ты переносишь ее в его будущее. Арно твой. И пора уже тебе научиться врать. Скажешь, что сама нечаянно разбила гитару. Уберешь обломки, купишь ему новую, и цыганка исчезнет. Больше она не будет тебе мешать. Она уберется с твоей дороги.
21
Обеспечивать герметичность нашего существования становилось все труднее. В плотине понемногу появлялись трещины, под напором воды делавшиеся все шире; сквозь размытый камень начали просачиваться текучие ручейки. Наши жизни слишком тесно соприкасались между собой, чтобы надежда на то, что они никогда не пересекутся, оправдалась. Во-первых, возникла эта девица, разыскивавшая Люка. Во-вторых, Арно сам изъявил желание познакомить меня с неким скандинавом по имени Пер. Вообще-то его звали Пер-Улов, но все обращались к нему просто Пер. Он родился в Сёдермальме, в южной части Стокгольма, и когда-то был «другом» его матери. Больше мне вытянуть ничего не удалось, если не считать информации о том, что Пер работал гидом-переводчиком и сопровождал туристические группы по разным странам мира. Оказываясь проездом в Париже, он всегда пользовался возможностью, чтобы повидаться с Арно. Тот каждый раз предлагал ему остановиться у себя, рассчитывая вдосталь насладиться его обществом. «Время с Пером летит слишком быстро, вот увидишь».
Неприязнь, которую я сразу почувствовала к этому типу, в корне отличалась от тревоги, что снедает сердце, когда на вашем горизонте появляется другая женщина. Ревность, испытываемая по отношению к мужчине, не в пример глубже и опасней.
Меня он предупредил за три дня. Я видела, как растет его нетерпение. Определить симптомы не стоило никакого труда. Во-первых, он принялся то и дело поглядывать на часы — притом что обычно старательно делал вид, будто ему плевать на время. По вечерам с особым жаром трудился над картой мира. Писал карточки с различными маршрутами, долгими часами изучал древние путеводители, которые за гроши покупал у букинистов на набережной Сены или находил на книжных развалах возле Сорбонны. К подаренной мною новенькой гитаре даже не прикасался, целиком поглощенный грядущим завоеванием планеты. Ему хотелось полностью закончить подготовку до приезда скандинава. По мере того как приближалась тень Пера, мое царство скукоживалось. Как мне было не опасаться этого белокурого гиганта, уже запустившего цепкие щупальца в мир моей свободы?
Странно было наблюдать, как тот, кого привыкла постоянно ждать, сам кого-то ждет. Более явного доказательства ненормальности нашего союза, наверное, и не существовало. Я терзалась из-за него, который никогда не проявлял подобного беспокойства из-за меня. Заставить его тосковать по мне я не умела, да, честно говоря, и не пробовала. Слишком боялась, что проверка выявит тот простой факт, что без меня он может обходиться совершенно спокойно.
Поскольку в ту знаменательную пятницу стояла хорошая погода, мы отправились поджидать скандинава в угловое кафе. Я худо-бедно пыталась поддерживать слабую пародию на беседу, но ему не хватало мужества даже на то, чтобы притвориться, что он в ней участвует. Он не слышал ни слова из того, что я говорила, и сидел, уставившись неподвижным взором в сторону. Как влюбленная дурочка. До чего же меня бесило это его поведение, совершенно не мужское. Мне хотелось потрясти его за плечи и крикнуть: «Возьми себя в руки! Посмотри, на кого ты похож! Это смешно и отвратительно!» Но я понимала, что в этой войне у меня нет шансов на победу, а потому решила сменить стратегию. Заказала два пива и попросила, чтобы он поподробнее рассказал мне о нем.
— Думаю, ты еще никогда не встречала таких людей, как он.
— Это почему же?
— Ну, сама понимаешь.
— Не понимаю.
— Он — абсолютно свободный человек. Единственное, что его интересует в жизни, это возможность
