в любую минуту вскочить в самолет и улететь куда подальше. Обедать в Сан-Паоло, а завтракать в Каракасе или в Мадриде.
— А как же с твоей матерью?
— Ради нее он пытался измениться.
— Но у него не получилось?
— Очень даже получилось. Он был на все готов, лишь бы ей понравиться. Она сама не захотела меняться. Никогда этого не умела. Ни ради любви, ни ради чего другого. Ей любые перемены были как нож острый.
— Они долго были вместе?
— Да нет, не очень. Несколько лет. Я на нее жутко разозлился, когда Пер от нас ушел. Мне тогда было двенадцать. Объявил голодовку — одиннадцать дней ничего не ел. Похудел на пять кило. Мать прямо не знала, что делать. А я дал себе клятву, что крошки в рот не возьму, пока он не вернется. Но слабо оказалось. А потом, она же сама его вытурила. Так что я вполне мог помереть с голодухи.
— Ты им восхищаешься, да?
— Тебе этого не понять. Ты же богачка. А он живет одной минутой. У него ни гроша за душой, но ему на это начхать. У него вся жизнь — русская рулетка. Он может сегодня ночевать во дворце, а завтра — на лавке в парке. И никогда не знает, что его ждет через день.
Он глотнул пива — на губе осталась похожая на усы полоска пены. Я тоже отпила из бокала, но горечь, комом застывшая в горле, не отпускала. Арно изучал взглядом горизонт, нервно отстукивая ритм ногой по асфальту. Легкий ветерок ерошил его шевелюру, заставлял подрагивать волоски на обнаженной груди, и мне стоило немалого труда удержаться, чтобы не провести по ним рукой, до того мягкими и нежными они казались. Ты теряешь его, Эжени. Посмотри, как он уже от тебя далек.
Вдруг он вскинулся словно охотничий пес, поднял руку и замахал что было сил навстречу приближавшейся фигуре, против света выглядевшей просто темным силуэтом. Мужчина, направлявшийся к нам, оказался ожившим солнцем. Взъерошенные белокурые волосы дерзким нимбом окружали его голову; на лице, изрезанном впадинами, которые оставляет только время, сияла улыбка. Я сказала бы, что на вскидку он лет на шесть или восемь моложе меня, но вместе с тем Пер-Улов являл собой идеальный образец старого бретонского моряка. Он тащил за собой небольшой чемодан на колесиках, обклеенный пестрыми гостиничными эмблемами — от «Гранд-отеля „Краснопольский“» до лондонского «Риджент Пэлес», — колеса на ходу вихлялись и стонали. В довершение и без того почти невероятной картины он, несмотря на прохладную погоду, был одет в бермуды и легкую рубашку поло, словно сам себя облек важной миссией — возвестить, что лето снова возвращается. Взгляды всех посетителей немедленно обратились на него; вся многолюдная терраса смотрела, не отрываясь, как он садится за наш столик, и обменивалась вопросами и замечаниями.
— Ну наконец-то! Пить хочу так, что готов воду хлебать! — вместо приветствия объявил он на безупречном французском с неуловимым аристократическим акцентом. — Я — Пер-Улов. А вы, надо полагать, та самая Эжени?
Он протянул мне руку, и в его голубых шведских глазах блеснул лукавый огонек. Тепло расцеловав Арно в обе щеки, он жестом подозвал официантку:
— Проявите ко мне доброту, красавица! Принесите пива похолодней, пока я тут в обморок не грохнулся!
Девушка в юбке с фартучком бросилась выполнять заказ, а я вдруг поняла, что уже не столь уверена в своей ненависти к этому чужаку. Одновременно мне пришлось подвергнуть мысленной ревизии ранее созданный образ матери Арно. Я крупно ошиблась, представляя себе женщину с обломанными ногтями. Только лишающая сна и покоя богиня пугающей красоты могла хоть ненадолго удержать возле себя этого непоседу. Должно быть, именно от нее Арно унаследовал свою грацию. Любопытно было бы с ней познакомиться — если выпадет случай. И тогда уже она поразится твоему ничтожеству и станет удивляться: неужели ее сын дотрагивался до этой уродины. Но он, скорее всего, не сказал ей правды и наплел с три короба. Ведь ты для него — нечто вроде тайного порока. Вроде бы на свете существуют мужчины, которых тянет к безобразным женщинам, к старухам, даже инвалидкам, — только они для возбуждения разглядывают их фотографии втихаря и никогда никому не признаются в своих странных вкусах.
22
Пер болтал не закрывая рта, решительно опровергая стереотипное представление о выходцах с Севера и протестантах. Впрочем, этот человек явно не подпадал ни под один стереотип. Он сразу заявил, что у него в распоряжении всего два или три дня, после чего ему придется уехать: он сопровождает группу туристов. «Так мало!» Я повернула голову к Арно. Его было не узнать — веселый, беззаботный, как мальчишка. Он настоял на том, что сам донесет до дома чемодан Пера, и прыгал возле шведа словно щенок у ног хозяина. В квартире Пер восхитился пустотой гостиной и книжного шкафа, с усмешкой спросив: «Дизайном руководил судебный исполнитель?» Арно, не скрывая удовольствия, рассказал ему, что мы выкинули на помойку большую часть мебели, — Пер поздравил нас с победой над повсеместно царящим духом потребительства. Я предложила ему устроиться в моей спальне, вместе с Арно, но уточнила, что он может спать где ему понравится, потому что ни у кого из нас нет здесь своего строго определенного места. «Как, ни одной именной кровати?» И он снова улыбнулся мягкой улыбкой, добавив, что, по его мнению, нам с Арно недурно удалось расправиться с установками агонизирующего буржуазного общества. Затем он бросил взгляд на наручные часы — модель для подводного плавания в черном пластмассовом корпусе — и сообщил, что пора двигать к Ростроповичу.
Пер потащил нас в город. Это был город, о существовании которого я и не подозревала. Париж рекламных проспектов, незнакомый, как обратная сторона Луны. Ему нравилось повторять, что столичные жители взяли за правило отдавать лучшую часть города туристам, что давно пора отобрать ее у них обратно и что лично он мечтает умереть, бросившись вниз головой из окна «Жюля Верна», расположенного на втором ярусе Эйфелевой башни. «Что стыдного в том, чтобы смешаться с толпой японцев в ожидании лифта? Башня того стоит. Кроме того, Париж — город снобов, а значит, лучше всего смотреть на него сверху вниз!» Правда, на Эйфелеву башню он нас не поволок. Вместо этого повел к каналу Сен-Мартен, что близ площади Бастилии, и там довольно долго искал крохотную деревянную баржу, по виду в любую минуту готовую затонуть. Упомянутый им Ростропович оказался вовсе не музыкантом, а фотографом, который мотался по планете в надежде в один прекрасный день сделать абсолютно оригинальный снимок, запечатлев на нем нечто такое, что никогда и никому прежде не приходило в голову. Впрочем, встретиться с ним нам так и не пришлось. В тот час, когда мы поднимались на палубу его скорлупки, сам он, зажав в кулак фотоаппарат, болтался по Нью-Йорку. Не беда — Пер отлично знал, что ключи от кабины лежат под керамическим горшком с геранью и что внутри всегда найдется бутылочка хорошего красного вина. Он налил нам по бокалу, а потом включил долго чихавший мотор и встал к штурвалу. Ночь горстями швыряла на сверкавшую поверхность воды звезды, и я отдалась на волю течения, глубоко убежденная, что нет в мире силы, способной помешать Перу в осуществлении его планов. Они с Арно хором пели гимн пропавших без вести моряков — Пер обучил ему своего юного протеже несколько лет назад. В песне говорилось про матроса, которому не суждено добраться до родного порта. Он знает, что никогда и нигде не сможет бросить якорь, и уже смирился с тем, что до самой смерти его будет качать морская волна. К тому времени, когда мы причалили к набережной Анатоля Франса, мы уже хорошо набрались. Пер разыскал шариковую ручку и листок бумаги, нацарапал Ростроповичу записку и положил ее на стол в каюте. Мы сошли с баржи, прекрасно понимая, что не вернемся, чтобы доставить ее на прежнее место.
— Что вы ему написали? — поинтересовалась я.
— Что никогда нельзя доверять шведу.
— Бедный Ростропович! — воскликнул Арно. — Каждый раз ты ему подкладываешь свинью.
— Ну и что? У него передо мной должок, и он про него помнит.
— Какой должок? — не удержалась я.
