обстоятельства, приведшие нас к рассмотрению возможности воспользоваться имеющимся у Вас опытом, переменились к лучшему». В этот холодный январский вечер, думал Пауэрскорт, они определенно переменились к худшему.
— Джентльмены, джентльмены, — Сутер решил призвать совещающихся к порядку. — Через час нам предстоит встретиться с принцем Уэльским. Роузбери, я был бы благодарен вам, если бы вы смогли упорядочить ваши аргументы, направленные против моего предложения. Прежде чем принять окончательное решение, принц желает получить от нас наилучшие из возможных рекомендации. Я должен сейчас отправиться к нему. Сэр Бартл ответит на наверняка интересующие вас более конкретные вопросы.
Сутер неспешно покинул комнату. Когда он закрывал дверь, откуда-то с верхнего этажа донеслись едва различимые звуки женского плача.
— Удалось ли обнаружить какие-либо следы орудия убийства? Окно было закрыто или открыто? — Пауэрскорт, приступая к расследованию, ощущал себя назойливым, лезущим не в свои дела человеком.
— Орудия убийства так и не нашли, — ответил сэр Бартл Шепстоун. — Насчет окна не знаю — впрочем, члены семьи наверняка весь день входили в эту комнату и выходили из нее. Завтра вы сможете осмотреть ее, ну и Ланкастер, разумеется, все вам расскажет.
— Я вызвал сюда кое-какие подкрепления, — продолжал Шепстоун. — Скоро здесь появится отряд из двух дюжин гвардейцев под командой майора Дони, а с ними врач и хорошо обученный похоронных дел мастер. Все они входят в состав специального отдела службы Двора и поклялись сохранять в тайне любую необычную миссию, подобную этой.
— Я и не знал о существовании такого специального подразделения, — сказал Роузбери с выражением человека, с трудом верящего, что подобные вещи вообще могут существовать без его ведома и одобрения.
— О, они очень, очень секретны, мой дорогой Роузбери. Когда вы станете премьер-министром, то узнаете о них все — как и об особых отрядах столичной полиции. Эти люди помогут нам с телом.
Пауэрскорт вдруг вспомнил, что Шепстоун удостоен Креста Виктории за выдающуюся отвагу, проявленную в пору восстания сипаев[19]. И сделал в уме пометку — рассказать племянникам, что он беседовал с белобородым стариком, кавалером Креста Виктории; восстание сипаев, подозревал он, представляется мальчикам историей столь же давней, как и гибель Испанской армады.
— Сколько людей сейчас в доме? — спросил, возвращаясь в Сандринхем, Пауэрскорт.
— Ну, здесь сейчас семья. И Теки, конечно, — принцесса Мэй, как вы знаете, была помолвлена с принцем Эдди. Около полудюжины молодых людей, друзей и конюших принца Эдди.
— А сколько во дворце слуг?
Сэр Бартл не без грусти покачал головой.
— Вы знаете, представления не имею. Кто-то из них живет, разумеется, здесь, кто-то приходит из ближних деревень. Семьдесят? Восемьдесят? Я никогда об этом не задумывался.
— Какие-либо сообщения о появлении в окрестностях посторонних людей? — Пауэрскорт чувствовал, что пока ему никуда продвинуться не удалось. И улучшений по этой части не предвидится.
— Странно, что вы заговорили об этом, лорд Пауэрскорт, — Шепстоун вдруг приобрел вид очень усталого человека. — К нам поступали сообщения, что по соседству появилась компания русских и несколько ирландцев. Принц Уэльский убежден, что кто-то из них и есть убийца.
— Позвольте мне задать основной для нашего следующего совещания вопрос, — пока продолжался этот разговор, Роузбери, присев, размышлял, упорядочивая доводы, которые ему предстояло предложить принцу Уэльскому. — Сколько людей осведомлено о случившемся? Сколько человек знает правду?
— Я бы сказал, не более дюжины, самое большее, человек пятнадцать. Но все они принадлежат либо к королевской семье, либо к другим славным семьям, и в том, что касается сознания своего долга, на них положиться можно.
Пауэрскорт, услышав о предположительной связи родовитости с добродетелью, слегка приподнял бровь. Если бы все эти родовитые и высокопоставленные особы, с горечью подумал он, исполняли свой долг в соответствии с понятиями о чести, присущими их классу, и блюли при этом заповеди, мы, вероятно, не имели бы на руках окровавленный труп, коченеющий в спальне наверху.
Этим вечером принц Уэльский казался человеком совсем небольшого роста. Он выглядел так, точно некая мощная машина выкачала из него почти весь воздух. Глаза принца покраснели от слез, лицо побледнело, осунулось. И хотя он был облачен в один из лучших своих мундиров — самый темный, — ордена и медали, свисавшие с кителя так, словно и они были в трауре, казалось, оставляли его совершенно равнодушным.
— Друзья мои, — начал он, — спасибо, что приехали, дабы помочь нам в это трудное время. Спасибо вам, Роузбери, спасибо вам, Пауэрскорт. Мы никогда не забудем о вашем содействии. Я не думаю, Роузбери, что смогу принять окончательное решение до наступления утра. Однако я хочу, чтобы вы попробовали убедить меня в том, что нам следует обнародовать правду. Сам я склоняюсь к тому, — и полагаю, Сутер уже сказал вам об этом, — чтобы скрыть ее.
Для человека, который в течение последних тридцати лет вел жизнь принца Эдуарда, подумал Пауэрскорт, с любовными интригами, карточной игрой, потаенными разъездами
Роузбери начал с выражения соболезнований и сочувствия семье, в которой произошла столь страшная трагедия. Он говорил о своем долгом знакомстве с Александрой и Эдуардом, о частых посещениях им Мальборо-Хауса и Сандринхема, об уик-эндах в собственных его домах, в Ментморе и Далмени. Упомянул о своей давней близости с королевой Викторией и людьми ее Двора.
— Мне нередко случалось повторять, Ваше королевское высочество, — он легко склонил голову, глядя на принца Уэльского, — что за всю мою жизнь я встречал только двух людей, внушавших мне страх. Одним был старый громила Бисмарк. Другим — маленькая женщина, ваша матушка, Королева.
Принц Уэльский слабо улыбнулся, Шепстоуну удалось выдавить подобие смешка. Пауэрскорту ни разу не приходилось слышать выступлений Роузбери в Палате лордов. Правда, однажды он присутствовал на митинге, где Роузбери выступал вместе с Гладстоном[21], — речь Великого Старика показалась на фоне элегантного красноречия Роузбери многословной и мрачной. Но чтобы друг его говорил с такой силой, Пауэрскорт не слышал еще никогда.
— Разумеется, я понимаю, что заставляет вас сомневаться в необходимости выставить это прискорбное дело под холодный свет дня. Разумеется, мне ведомо, что в сокрытии его присутствуют привлекательные стороны, что опий секретности есть зелье сильное и вызывающее привыкание. Разумеется, я сознаю ваши опасения относительно того, что может ожидать нас по другую сторону этих закрытых дверей, какие темные призраки способны явиться, чтобы лишить покоя вас и вашу семью.
— Однако, Ваше королевское высочество, — Роузбери говорил теперь очень тихо, переводя взгляд с принца Уэльского на безмолвствовавшего у камина Сутера и обратно, — я думаю, что существуют соображения порядка более высокого, другие стяги, верность которым нам следует хранить. Я попросил бы вас подумать о правде. И прежде всего, о правде в отношении к моей профессии, к политике. Конечно, политика может быть делом грязным, запятнанным продажностью и коррупцией, опозоренным обманными призывами к избирателям и отвратительными сделками фракций. И все же, около шестисот членов Палаты общин и тысяча — моей Палаты лордов торжественно поклялись хранить верность Королеве. А для того, кто приносит такую присягу, это очень серьезно. Подумайте, что почувствуют и как отреагируют эти люди, узнав, что их принц Уэльский скрыл от них нечто, солгал им о столь важном событии, как смерть второго в линии наследования трона человека. В политике нет зрелища более уродливого, чем Палата общин, осознавшая, что ее обманули. Они пересчитают все суммы, которые утверждают каждый год, дабы поддерживать уровень жизни королевской семьи, и все их инстинкты толкнут их на то, чтобы отомстить вам любым способом, какой они сумеют отыскать.
