снова погрузилась в прошлое. — Конечно, в Зимнем бывали самые разные балы, балы-концерты, балы в Эрмитажном театре. Я танцевала с царем на Эрмитажных балах каждый год, по самый восемьдесят первый, когда злодеи его убили, упокой Господь его душу! Это я, вы же понимаете, о дедушке нынешнего царя. Красавец был, и удивительно легок на ногу! Помнится, бывал там тогда молодой датчанин, блондин, из посольских, лучший танцор, какого я во всю мою жизнь видела! Не поверите, дети мои, даже с Бисмарком довелось танцевать, на балу в восьмидесятом! Он, представьте, мне на ногу наступил!
Она помолчала.
— Кое-что из года в год остается неизменным, конечно, — корзины с орхидеями, тысячи пальм в кадках, фиалки и тюльпаны, нарочно присланные с Ривьеры. — Еще одна пауза. — Да, и угощение… Фигурное, тающее во рту, печенье, особые сорта мороженого, чтобы освежились танцоры, холодная осетрина, цыплята по-королевски, черная икра, серебряные ведерки с шампанским… И, бывало, выпадала минутка, когда можно было под руку с партнером ускользнуть с бала, пройтись по бесчисленным залам Зимнего дворца — пустынным, только какой-нибудь дежурный офицер маячит в отдалении, и очутиться наконец в полуосвещенной зале с огромными окнами на Неву, блестящую в лунном свете…
Наташа с Пауэрскортом слушали, не смея дыхнуть. Они ждали. Старушка, блуждая в закоулках своей памяти, отпила из своего стакана.
— Но где же он, ваш садовник? — Речь ее вдруг убыстрилась, словно подстегнутая каким-то воспоминанием. — Он был здесь в январе девятьсот третьего, это не так давно. Наташа, душенька, ты помнишь тот грандиозный костюмированный бал в феврале девятьсот третьего года в Зимнем дворце, когда все приглашенные и император с императрицей Александрой Федоровной нарядились в платья семнадцатого века? Кафтаны и сарафаны с кокошниками? Блистательный, последний бал, устроенный в Зимнем! Потом начались эти безбожные покушения, а затем и война с японцами стряслась…
И тут она смолкла, словно заблудилась в воспоминаниях. Лицо ее приняло печальный, покинутый вид, как у шестилетней девочки, потерявшейся в незнакомом парке.
— Наташа? — тихо спросила она. — Ты здесь, дитя мое?
— Конечно, я здесь, бабушка, — мягко ответила девушка, взяв ее за руку. — Ты рассказывала нам о знаменитом бале девятьсот третьего года. Может быть, мистер Мартин был там?
Елизавета Николаевна заговорила не сразу. Казалось, она была на пределе сил.
— Да. В половине девятого он начался, этот бал. Все ждали, когда появится главный распорядитель и трижды стукнет о пол своим жезлом из черного дерева с золоченым двуглавым орлом. Все смолкли, распахнулись двери, церемониймейстер провозгласил: «Их императорские величества!», и полторы тысячи дам одновременно сделали глубокий реверанс.
Словно в трансе, подумал Пауэрскорт, и так оно, наверно, и было.
— Все были в придворных платьях по образцу семнадцатого века. Его Величество был одет как царь Алексей Михайлович, в ярко-красный, расшитый золотом кафтан, а императрица — как царица Мария Ильинична в сарафане из золотой парчи, расшитом серебряной нитью, жемчугом и каменьями. Век буду жить, не забуду! Куда ни глянь, всюду бархат, золотое шитье, высокие кокошники, оборки и ленты. — Она улыбнулась Наташе. — Так, а теперь давайте-ка поищем там вашего Мартина-
Елизавета Николаевна смежила веки. Чувствовалось, что она вся напряжена. Пауэрскорту послышалось, что она мурлычит про себя какую-то танцевальную музыку, и как будто даже фальшивит. Сморщенная лапка в кружевах принялась дирижировать воображаемым оркестром. Наташа, не сходя с места, сделала вид, что кружится по паркету, округлила руки, словно обнимая невидимого партнера. Время от времени старушка бормотала «Нет» себе под нос. Вот лапка упала, мурлыкание прекратилось. Морщинка между бровями сделалась глубже. Мелодия возобновилась. Похоже на полонез, подумал Пауэрскорт. Затем вроде бы вальс. Его вдруг осенило, что по их просьбе старая дама совершает над собой титаническое усилие воли и памяти, танцуя на своем последнем в жизни балу. Любопытно, сколько танцев, фальшивя, способна промурлыкать эта старушка. Он настроил себя на долгое ожидание. Наташа, вся внимание, вытянувшись в струнку, сидела с повлажневшими глазами. Она тоже понимала цену происходящему. Внезапно, похлопывая ладошкой, графиня стала нервно искать что-то вокруг себя. Наташа сунула ей в руки фотографию Родерика Мартина. Старуха открыла глаза, с болезненной пристальностью всмотрелась в изображение, словно вбирая в себя каждую его деталь, опять сомкнула веки и тихонько запела. Однако вскорости, воскликнув: «Да! Вот вы где! Вам не скрыться от меня, мистер Мартин!», Елизавета Николаевна широко открыла глаза и хлопнула морщинистой кистью по столу.
— Я знала, что видела его раньше! Я вспомнила, что на костюмированном балу не играли русских танцев — тогда играли все, как обычно: вальсы и прочее. И я увидела, как мистер Мартин вальсирует с мадам Керенковой. Я вспомнила! Это он выглядит, как садовник, а танцует-то превосходно! — Она заметила, как Наташа обменялась с Пауэрскортом взглядом, и тут же все поняла: — Что, не танцует уже? Оттанцевал… Бедняга.
— Бабушка, вы прямо ведунья! Даже мурашки по коже… — с чувством произнесла Наташа. — А теперь расскажите нам, кто такая эта мадам Керенкова? Расскажите, бабушка-душечка! Пожалуйста!
— Расскажу, дитя мое, если ты велишь принести нам шампанского! — Успех оживил старушку, она даже разрумянилась. — А вы знали мистера Мартина, лорд Пауэрскорт?
— Увы, нет, — ответствовал тот. — Он был дипломатом. Я послан нашим правительством, чтобы разобраться в обстоятельствах его гибели.
— Не думаю, что мне хочется об этом знать, — сказала старая дама. — Только подумать, в какие дебри меня занесло, чтобы его вспомнить! Рылась в памяти, как старая колоша в чулане! А вот и шампанское!
Ливрейный лакей разлил по бокалам «дом периньон», и они выпили за здоровье Елизаветы Николаевны.
— Так что у нас с мадам Керенковой, grand-maman? — напомнила Наташа.
— Тамара Алексеевна Керенкова, в девичестве Букова. Я помню еще ее бабушку. Хорошая семья. Военные из рода в род, правда, бывали и редкие отклонения.
— А что случилось с господином Керенковым?
— Кажется, он морской офицер. Может, еще и служит. Видно, был в отлучке во время бала.
Пауэрскорт не преминул отметить про себя полное отсутствие неодобрения по поводу того, что замужняя женщина является на бал в отсутствие мужа.
— И вы, конечно, не знаете, где она живет, эта Керенкова, да, бабушка?
— Забеги ко мне завтра утром, дитя мое, я позвоню ее матушке Марии Васильевне, она мне все скажет.
Пауэрскорт вдруг вспомнил слова одного инспектора лондонской полиции, с которым ему когда-то довелось работать над делом о безымянном трупе. «Дайте мне имя, и я найду адрес, — говаривал тот. — Дайте мне адрес, и я найду знакомых покойника. Дайте мне знакомых, и я отыщу вам убийцу!»
8
Джонни Фитцджеральд решил сначала навести порядок у себя в кабинете, а потом уж приняться за поручения Пауэрскорта. Кабинет Джонни, его святилище… Это была просторная комната на верхнем этаже дома, двадцать восемь футов на двадцать четыре, с прекрасным видом на сады Южного Кенсингтона. Лишь немногие избранные имели туда доступ. В данный момент Джонни был на полпути к завершению своей третьей книги, «Пернатые запада Великобритании» о птицах Великобритании. Он проехал всю страну от Девона и Корнуолла на север через Сомерсет и Гламорган и дальше до Северного Уэльса, останавливаясь в дешевых гостиницах и неизменно любезничая с их хозяйками. Случайный посетитель, зашедший в кабинет Джонни, не мог бы ответить, что там у него на полу — ковер, половики или что-то еще. Пол был сплошь устлан листами рукописи, как водами, покрывшими землю в Великий потоп, а по углам комнаты бумажные наслоения даже вздымались, как гребни волн. По центру располагались рисованные изображения птиц, которых Джонни видел во время своих странствий: огромные хищные птицы в полете над вересковыми пустошами, хрупкие вьюрки и зяблики, обитающие в лесах и на холмах внутри страны, чайки, бакланы и
