запах дыма и защекотал ноздри Мор Лама.
Мор Лам приподнялся на локте и спросил жену:
— Где кость?
— Кость тут, — ответила Ава, приоткрыв крышку.
— Она поспевает?
— Поспевает.
— Закрой крышку и раздуй огонь! — приказал Мор Лам.
Все жители Ламена были очень набожны, и никто не пропускал часы молитвы. Поэтому Муса удивился, не увидев в тот день на второй молитве Мор Лама, своего брата по хижине, своего «бок-м’бара». Муса поклялся, что отведает говядину у Мор Лама, и пришел к тому, кто был ему больше, чем брат.
Братство по хижине крепче, чем братство по крови, тираничнее отцовской власти: оно заставляет человека подчиняться тем правилам, обычаям, законам, которые нельзя преступить, если ты достоин называться мужчиной и не хочешь покрыть себя позором.
В двенадцать лет, смешав на прохладной заре в ступке свою кровь с кровью другого мальчика, спев с ним «песни посвящения», выдержав одинаковые удары, поев из одного калебаса, становишься мужчиной одновременно с ним, в одном м’баре, «хижине мужчин», — и на всю жизнь делаешься рабом его желаний, пленником его забот, служишь ему больше, чем отцу и матери, братьям и дядьям.
Вот этим правом, данным ему обычаями, и решил воспользоваться и даже злоупотребить в день Тонг-Тонга Муса, «брат по хижине» Мор Лама.
«Он не съест эту ногу один, без меня!» — говорил себе Муса, стучась все сильнее и сильнее в ворота Мор Лама и все громче взывая:
— Эй, Мор! Это я, Муса, твой больше-чем-брат, твой бок-м’бар! Отвори!
Услышав этот стук и крики, Мор Лам быстро вскочил и спросил у жены:
— Где кость?
— Кость тут.
— Она поспевает?
Ава приоткрыла крышку и потрогала мясо:
— Поспевает.
— Так закрой крышку, раздуй огонь, а потом уходи и закрой дверь, — приказал муж. Взяв циновку, он постелил ее посреди двора в тени огненного дерева[27] и пошел открывать Мусе.
Нельзя же закрывать дверь перед носом у того, кто в нее стучится, тем более — у брата по м’бару. И вот Муса пошел с радостными и сердечными приветствиями, а Мор Лам в ответ лишь что-то недовольно пробурчал. И лицо у него сморщилось, как голый зад от холодного утреннего ветра. Муса растянулся на циновке рядом с Мор Ламом, который отдыхал, положив голову на колени жены.
Заглушая щебет птиц и даже хриплые крики попугаев, Муса болтал без умолку, — он одни поддерживал разговор. Говорил о том о сем, а больше всего о доброй поре их юности, желая осторожно напомнить Мор Ламу об их братстве, об его обязанностях бок-м’бара, — на тот случай, если Мор забыл о них или намеревался ими пренебречь.
Но Мор Ламу в тот день было, как видно, не до разговоров. Он отвечал только «да», «нет», «может быть», «иншалла», а чаще всего ворчал что-то невнятное, как и вначале, при встрече с Мусой.
Тень от дерева все укорачивалась, и ноги названых братьев оказались на жарком солнце.
Мор Лам сделал жене знак наклониться и прошептал ей на ухо:
— Где кость?
— Она там!
— Поспела она?
Ава поднялась, прошла в хижину. Она приоткрыла крышку котелка, потрогала мясо. Потом закрыла котелок, вернулась во двор, села и шепнула мужу:
— Она поспела.
Солнце постояло в зените, решая, вернуться ли ему назад или продолжать свой путь, и стало клониться к западу. Тени потянулись к востоку.
Муэдзин призвал верующих к молитве. Мор Лам и Муса, а также Ава — на почтительном расстоянии от мужчин — помолились, прося у аллаха отпущения грехов, воздали хвалу своим ангелам-хранителям и снова легли в тени.
Снова призыв к молитве. Позднее — еще один. Но вот солнце, утомившись за день, ушло отдыхать.
Сразу после вечерней молитвы Мор Лам, встав с колен, отозвал жену в сторонку:
— Где кость?
— Она там.
— Поспела?
Ава побежала в хижину и быстро вернулась.
— Поспела.
— Ох, этот Му-са! — гневно прошептал муж. — Жадный пес, не хочет уходить. Знаешь что, Ава: я заболею.
Сказано — сделано. Мор Лам покрылся испариной, как глиняный сосуд с водой, подвешенный в тени тамаринда, и дрожал, как закипающее молоко.
Муса, как истинный брат по хижине, глубоко сочувствовал страдальцу Мор Ламу. Он помог Аве перенести мужа в хижину, — но не в ту, где стоял котелок.
Мор Лам стонал, дрожал и потел. Жена сидела у его изголовья, брат Муса — в ногах. Так прошло полночи.
Слабым голосом Мор Лам спросил у Авы:
— Где кость?
— Она там!
— Поспела?
— Да, поспела.
— Оставь ее там. Этот пес не хочет уходить. Жена, я сейчас умру. И тогда ему придется уйти.
Сказав это, он прикинулся мертвым; перед Мусой лежал неподвижный труп.
Тогда Ава, испуская вопли и царапая себе лицо, сказала:
— Муса, твой брат по хижине умер. Пойди позови марабута и соседей.
— Ни за что! — воскликнул Муса. — Я не покину в такой час моего дорогого брата, не оставлю тебя одну с мертвецом. Земля еще не остыла, первые петухи не пропели, я не стану поднимать всю деревню. Мы оба останемся подле него, мы должны это сделать, ведь мы ему были дороже и ближе всех. Когда взойдет солнце, женщины пойдут к колодцу мимо вашего дома, они сами все увидят и расскажут в деревне.
И Муса снова уселся в ногах покойника, а Ава — в головах.
Земля остыла, пропел первый петух, взошло солнце.
Женщин, шедших к колодцу, поразила необычная тишина в доме Мор Лама. Они вошли и узнали о его кончине.
С быстротой молнии весть разнеслась по Ламену. Пришел Серинь-марабут, старейшины, а за ними толпа мужчин хлынула в дом.
Ава наклонилась к уху мужа:
— Мор, дело плохо. Вся деревня собралась сюда. Тебя хотят обмыть, обернуть в саван… Тебя
