прозападными взглядами. Таким образом, начались франко-русские переговоры, и вскоре договор был подписан.
Однако достичь тайной цели, столь желанной для Франции, а именно польско-русского примирения, оказалось для французов значительно более сложной задачей, поскольку Польша и Россия никогда не были по-настоящему дружественными по отношению друг к другу. Советский Союз все еще таил обиду и негодование на поляков из-за нападения Пилсудского и стойких антирусских настроений его последователей. Русские с опасением и недоверием наблюдали за новорожденной Польшей, считая ее сторожевым псом Франции в Восточной Европе и силой, направленной как против России, так и против Германии.
Подобное отношение к Польше, разделяемое как Россией, так и Германией, было важной связующей нитью в дружбе двух стран. Москва была прекрасно осведомлена о чувствительности Германии ко всему, что может легализовать обладание Польшей восточно-германскими территориями, отошедшими к полякам под диктатом Версаля. Статья 19 Договора Лиги Наций, предусматривавшая возможность пересмотра границ, которая, между прочим, оказалась совершенно неработающей, стала для германского правительства одним из сильнейших стимулов для положительного решения вопроса о вступлении в Лигу.
МИД был глубоко встревожен известием о русско-французском договоре. Но самое интересное, что особенно беспокоились те, кто никогда не проявлял какого-либо интереса к поддержанию температуры наших отношений с Россией на уровне выше точки замерзания, а именно - Бюлов и, даже более того, Майер, бурно негодовавший на неверность 'наших русских друзей'. Меня несколько раз вызывали в Берлин, чтобы я разъяснил намерения Narkomindel. Но я был спокоен, поскольку чувствовал глубокую уверенность, что русские не намерены каким-то драматическим образом менять политику, при условии, что им не придется сталкиваться с неискренностью и нерешительностью со стороны Германии. Заключение русско- польского договора представлялось мне политически опасным, поскольку это означало бы, что был бы построен мост, по которому русские смогут перейти к другой политической комбинации, если почувствуют себя вынужденными разорвать узы, связывавшие их с Германией. И в этом мне удалось убедить МИД, особенно когда я привлек внимание министерства к интервью, которое Сталин дал Эмилю Людвигу. Это было совершенно необычно для действующего правителя России - выйти из привычного состояния анонимности и в столь определенной манере утверждать, что переговоры с Польшей никоим образом не направлены на подрыв отношений с Германией. Но даже такое сильное лекарство не смогло оказать какого-либо успокоительного эффекта на МИД.
Когда летом 1932 года Литвинов, направляясь в Женеву, остановился в Берлине, его с пристрастием пытали относительно скрытых мотивов, стоящих за переговорами, которые вел Советский Союз с Польшей. Литвинов заверил в неизменной верности Союза его отношениям с Германией. Вернувшись в Москву из отпуска, который мне пришлось прервать, чтобы уладить вопрос с забастовкой экипажей германских судов в русских портах, я на протяжении всех последующих месяцев осени этого года продолжал поддерживать тесный контакт с Литвиновым. Он держал меня в курсе событий и доверительно информировал о ходе переговоров и даже как-то раз показал мне наброски статей договора, находившихся в стадии рассмотрения. Таким образом, я мог высказывать возражения и выдвигать контрпредложения, которые в итоге до некоторой степени были учтены.
Конечно, экстравагантные требования, которыми Рихард Майер бомбардировал меня из Берлина, не могли быть полностью удовлетворены, поскольку, в конце концов, это был польско-русский договор, по которому еще велись переговоры, но никак не русско-германский. Однако наше главное требование было недвусмысленно удовлетворено, а именно, что Советский Союз воздержится от гарантий, даже в самой косвенной форме, в отношении ныне существующих границ между Германией и Польшей.
А затем случилось неизбежное - договор был подписан. Событие это прошло, не породив каких-либо великих волнений в германском общественном мнении, которое было поглощено кризисами, следовавшими один за другим на протяжении нескольких месяцев, и которые в конце концов и привели к 30 января 1933 года.
Что касается договора, я был склонен поверить заверениям Литвинова, что его подписание не означает изменений в сути наших отношений и что советское правительство по очевидным политическим причинам не может уклониться от заключения договора, который декларирует столь мирные намерения. Однако все пакты о ненападении можно сравнить с чашей, которая может быть наполнена не только молоком мирных намерений, но и ядовитым напитком угрозы. Первостепенную важность имел здесь тот факт, что русско-германские отношения, без сомнения, пошатнулись. По крайней мере в том, что касается Москвы. Любой сделал бы такой вывод из высказывания маршала Егорова, начальника штаба Красной Армии и одного из вернейших сторонников русско-германской дружбы. Егоров, высокопоставленный офицер, который позднее был казнен в ходе чисток 1937 года, настоятельно просил нашего военного атташе генерала Кестринга убедить германское правительство в том, что Германии следует решить, желает ли она ориентироваться в своей политике на Запад или на Восток. Если же она предпочтет колебаться между ними или однозначно принять сторону Запада, то фундаментальные изменения в советской политике будут неизбежны.
Таким образом, приход к власти национал-социалистов совпал с кризисом в русско-германских отношениях, но не он породил его. Конец позитивной политики сотрудничества, проводившейся обеими странами, наступивший в 1934 году, в правление Гитлера, не был неизбежным. По крайней мере, он мог быть отложен.
Именно в такой, в высшей степени сложной ситуации, взорвалась страшная, хотя и давно ожидавшаяся бомба: во время приема в японском посольстве в Москве поступило сообщение, что Кабинет Шлейхера ушел в отставку и что президент фон Гинденбург поручил Гитлеру сформировать новый Кабинет. Национал-социалисты пришли к власти.
Столь важное событие, как начало эпохи национал-социализма, обречено, было оставить свой след в жизни каждого человека. Конечно, профилактика лучше, чем лечение, и легко после катастрофы выносить приговор тем, кто был уверен, что сотрудничество умеренных и разумных людей с этим новым массовым движением сможет направить силы, востребованные Гитлером, в русло нормальной и продуктивной деятельности. Мы, кадровые чиновники, вынесли пятнадцать лет кризиса, сдвигов и переворотов, граничивших с революцией, частые смены Кабинетов и экономическую катастрофу. Для нас было очевидно, что рушатся основы парламентского режима Веймарской республики и что Германия оказалась перед альтернативой: правление коммунистов или национал-социалистов. Мы все ненавидели коммунизм, но и национал-социалисты не казались нам лучше, и мы были весьма скептически настроены в отношении их лидеров. Сам Гитлер был, похоже, удачливым и очень способным демагогом, его доктрина, как она изложена в 'Mem Kampf', опасна и неоригинальна, тогда как программа партии представляла собой набор туманных разглагольствований.
И тем не менее в нашей среде превалировало мнение, что это движение высвободило огромную энергию, накопленную в народе, что появился энтузиазм и это давало надежду, что новое, состояние ргюв сможет способствовать наступлению творческого периода, который придет на смену пятнадцати годам тревоги, неуверенности и усиливающегося экономического и социального хаоса. В конце концов история научила нас, что первые лидеры революции бывают избраны судьбой не за свои консервативные или конструктивные качества, но за присущее им искусство демагогии и неутомимую энергию. Таково было всеобщее убеждение, и мы надеялись, что патологические революционеры в свое время сойдут со сцены, а их преемники, испробовав вкуса вина власти и тех удобств, которые она приносит, вернутся к продуктивной, производительной работе и более консервативному мышлению.
И потому мы чувствовали, что наш долг - участвовать в этом процессе нормализации жизни страны. Мы утешали себя тем, что попытаемся научить недавно пришедших к политическому руководству новичков вести государственный корабль прямым курсом, несмотря на штормы, с которыми ему приходится встречаться на пути. Таким образом, почти все карьерные дипломаты, так же, как и другие кадровые чиновники, остались на своих рабочих местах. Лишь годы спустя я узнал, что этому содействовали и серьезные, искренние, настойчивые просьбы канцлера Брюнинга, обращенные к Бюлову. Что до конституционных и юридических сложностей, вызванных новой ситуацией, то кадровые чиновники были совершенно правы, предоставляя свои услуги в распоряжение партии, которая получила власть путем
