— Знаешь, сколько у него в голове мозга? — спросил геолог.— С грецкий орех! Впрочем, кроме головного, у бронтозавра есть еще мозги, покрупнее. Один мозг над передними ногами, другой в крестце, над задними. Конечно, эти мозги не для того, чтобы думать, просто они командуют движениями огромных конечностей.
Бронтозавры, ломая деревья, шли к широкому болоту. Берега его терялись в белесой дымке. Собственно, это было даже не болото, а какое-то причудливое смешение воды и суши,— на сколько хватал глаз, тянулся лабиринт зеленых островов и темных тинистых проток. Тут и там, в зарослях, на островах, в болотной жиже, вдали и совсем близко, шевелились исполинские туши. Их были сотни. Я заметил, что гиганты стремятся овладеть островами. Если клочок суши был слишком мал для двоих, ящеры били друг друга тяжелыми шеями и толкались. Над болотом неслись протяжные хрипы и мычание.
Александр Иванович смотрел во все глаза, словно зачарованный этим зрелищем.
— Что им здесь надо? — спросил я, тронув его за плечо.
— Не знаю, но, кажется, догадываюсь. А ну-ка подойдем поближе.
Плутая по более или менее сухим перешейкам, мы обнаружили здоровенную кучу преющей тины. Все вокруг было истоптано и переломано.
— Кажется, то самое, что нам нужно! — воскликнул геолог и, не жалея одежды, полез в грязь. Раскопав верхушку кучи, Александр Иванович издал торжествующий клич и вытащил нечто похожее на здоровенную белую дыню. Хоть и не хотелось пачкаться, а пришлось помогать. Дыня оказалась яйцом ящера, да таким тяжеленным, что нести его пришлось вдвоем.
— Там их много! — отдуваясь, говорил геолог.— Жаль, что рюкзаков нет, а то бы парочку захватили. Ничего, мы с тобой еща съездим сюда.
...Не успели мы отойти от края болота, как в зарослях послышался треск и какое-то сиплое кваканье.
Мы остановились, осторожно опустили яйцо на землю. Кваканье раздалось ближе. Александр Иванович схватил меня за руку и потащил за толстое дерево. Только мы спрятались, на болотистую поляну выскочили три очень странных ящера: держа длинные хвосты на весу, они бежали на задних ногах. Совсем маленькие передние лапы были прижаты к груди. Ящеры очень напоминали кенгуру, только ростом чуть побольше. Но кенгуру симпатичные, а эти — тьфу, пакость! — голая, обвисшая кожа, глаза злые, змеиные... Не останавливаясь, ящеры-кенгуру прыгали по краю болота, пока не увидели кучу, раскопанную Александром Ивановичем. Тут они притормозили, и в тот же миг во все стороны полетели ветки, комья грязи... Ящеры разрывали и разбрасывали кучу мордами, да так ловко, что мне бы за ними и с лопатой не поспеть. И яичную скорлупу они с размаху били тоже головой, как молотком.
Когда через минуту один из этих яичных воров поднялся, мы чуть не прыснули: ну и образина! Вместо морды у ящера был какой-то ком из тины, перемешанной с желтком. Наверное, ящеру залепило и глаза, потому что он, изогнув шею, принялся скрести голову маленькими передними лапами.
— Идем! — шепнул Александр Иванович.— Этим гадам не до нас. Они тут еще долго будут пировать.
...Бронтозаврово яйцо оттягивало руки и все время норовило выскользнуть. Пробираться с ним через завалы было сплошным мученьем. Выбившись из сил, Александр Иванович снял с себя куртку, завязал рукава и сделал нечто вроде мешка. Начальник мой поклялся доставить яйцо домой целым и невредимым. А там — прямо в Академию наук. Сказал, что, вполне возможно, ученым удастся инкубаторным способом вывести живого бронтозаврика.
Бронтозавр в двадцатом веке! Вот это будет номер! Весь мир ахнет!
Только где ж его будут держать? Придется специальный дом строить. Вроде крытого стадиона.
Наконец мы добрались до того самого пляжа, где впервые спустились к морю.
— Привал! — скомандовал начальник экспедиции и улегся на горячий песок.
Я лег рядом, стал смотреть на море и вдруг сообразил, что не знаю, как это море называется. Спросил у геолога, оказалось — никак, нету у моря имени.
— Как же так? — говорю.— Может, оно очень маленькое, самое завалящее?
— Наоборот, очень даже большое. Только название ему ни к чему: корабли тут не плавают, людей нет...
— Но как же мне в дневник записывать? Где мы были?
— Вполне достаточно указать область, название стройки, где работает твой отец, и добавить еще три главных слова — «середина юрского периода».
— Ну и адрес! Что это за период такой?
— Как тебе сказать... Страница, вернее, целая глава в истории Земли. В общем, то самое время, в которое мы с тобой попали.
Помолчал Александр Иванович и вдруг спросил:
— Ты-то знаешь свой адрес? В каком ты времени живешь?
— Конечно, знаю,— говорю.— В двадцатом веке.
— С геологической точки зрения, это не адрес, а «на деревню дедушке». Запомни, ты, как и все человечество, проживаешь в кайнозойской эре, в четвертичном периоде.
Я говорю:
— А как же быть тогда с учебниками истории? Там же черным по белому написано, что и наш двадцатый век, и все девятнадцать веков до него называются «новой», или «нашей» эрой, а вовсе не этой... кайнозойской. Так уж принято отсчитывать время от некоего нуля, а про все, что было раньше, говорится: «произошло в такой-то год или век до новой эры».
— «Год, век»... — усмехнулся геолог.— Между прочим, когда те же историки забираются еще глубже в прошлое, они говорят уже не о годах, не о веках, а о тысячелетиях. Ведь чем дальше от нас прошлое, тем меньше его следов оставляет нам время, тем меньше подробностей узнают ученые, вот и приходится им увеличивать меры времени. Впрочем, все эти века и тысячелетия человеческой истории по сравнению с жизнью нашей планеты — все равно что кирпичики рядом с высотным зданием. Но высотное здание, как тебе известно, разделено на этажи. Скажем, Иванов живет на двадцать первом, Петров — на десятом, а Сидоров — на третьем. Зная это, ты легко найдешь каждого. Вот и ученым пришлось разделить историю Земли тоже на своеобразные этажы — на эры.
И рассказал мне геолог вот что.
Планета наша существует что-то около четырех миллиардов лет. Вначале на раскаленном шаре ничего живого быть не могло. Но прошло около миллиарда лет, каменная корка Земли остыла, появились океаны, моря. Наверное, именно в этих теплых морях и зародились первые крохотные живые комочки. С этого и начинается геологический календарь.
Время зарождения живой природы назвали археозойской эрой. «Архайос» — слово греческое, означает оно «старый», «старейший». Другое греческое слово «зое», в переводе — «жизнь». Вот и получается — эра «старейшей жизни». Она тянулась ужасно долго — девятьсот миллионов лет. Затем наступила другая, протерозойская эра, то есть эра первожизни. В это время неведомые нам живые частички превратились в довольно сложные организмы.
Спустя еще шестьсот миллионов лет началась палеозойская эра, то есть эра древней жизни.
Вся эта древняя жизнь поначалу кишела в морях-океанах, а суша еще долго оставалась мертвой каменной пустыней. По морскому дну ползали черви, морские звезды, диковинные раки, одни — похожие на огромных мокриц, другие — на скорпионов; в воде плавали медузы, шевелили своими стеблями водоросли. Много позже появились рыбы. Некоторые из них приспособились жить на теплых отмелях, где пищи было больше, а врагов меньше. Правда, здесь из-за отливов дно то и дело обнажалось. Очутившись в мелких, высыхающих лужицах, многие рыбы погибали. Многие, но не все. Некоторые зарывались в мокрый песок и ухитрялись выжить. А их потомство оказывалось уже более выносливым. За миллионы лет через многие тысячи поколений эти прибрежные рыбы приспособились вполне сносно ползать на плавниках и даже немножко дышать воздухом.
Потом эти ползающие двоякодышащие рыбы постепенно стали превращаться в земноводных — появились существа, похожие на огромных тритонов и хвостатых жаб. Эти перво-покорители суши еще откладывали икру, их мальки вылуплялись в воде, как головастики, но, когда подрастали, вылезали на сушу и дышали уже воздухом.
