говорит, что нельзя думать только о себе — тебе нужен отец.
Михал повел меня гулять. Мы пошли по песчаной дороге, которая ни с какой другой не пересекалась и бежала прямо вперед, теряясь в собственной пыли. Я неохотно тащился за ним, потому что у меня распухли колени. Михал посмотрел на часы. В тресте на собрании его ждали товарищи.
— Ноги болят? — спросил он.
— Да.
— Тебе нужна палка.
Мне вспомнился приснившийся ночью сон. Обычно я спал на боку, подтянув к подбородку колени, но вчера перевернулся на спину и раскинул руки, как отец на подстилке. Во дворе появились немцы с винтовками. Заглянули в окно. Вошли в кухню и открыли дверь с железной ручкой. Спрыгнули с рисунка Кукрыниксов, пришпиленного булавкой к кровати. Пули ударили мне в грудь.
— Ты спишь на ходу. — Михал потряс меня за плечо.
— Нет, не сплю.
Я чувствовал, что за мной идет отец. Я попросил его, чтобы он согласился на Михала. Он не хотел. Я повторил просьбу — не помогло. Только когда я сказал вполголоса: «Папа, помоги тем, кого я люблю, и Михалу тоже», — у меня перестало сдавливать горло.
— Что ты там бормочешь? Витаешь в облаках.
— Нет, не витаю.
Михал посмотрел на часы и взял меня за руку. Пальцы у него были, как у дедушки, — короткие, с аккуратно обстриженными ногтями.
— Мы с твоей мамой хотим пожениться, — сказал он. — Я знаю, как сильно ты любил отца. Я тебе его не заменю, но буду о тебе заботиться. Помогу получить образование, потому что при социализме это единственное богатство. Маме тоже причитается кое-что после того, что она пережила. Я потерял жену и двухмесячного сыночка. Я хотел взять их в Россию, но тесть сказал, что с малышом нечего ехать.
— Как его звали? — спросил я.
— Кого?
— Сыночка.
— Ромусь.
Может ли Господь Бог изменить то, что сам написал в книгах жизни и смерти? Наверно, может. Я ведь слышал, как дедушка обещал ему, что позволит увести себя из казарм, если он нас спасет. А Ромусь? Тереза наверняка просила Бога, чтобы вместо Ромуся он забрал ее. Но для замены она не годилась, потому что должна была погибнуть сама. А я — мог я умереть вместо Ромуся?
Мать с Михалом пошли в Раточин. Я остался с Андей Кац, которая шила на машинке. Растянувшись на полу, читал про битву шляхты с москалями и играл с пауком, который пытался удрать под буфет. Когда я пододвигал к нему палец, он пятился, а когда я отдергивал руку, снова устремлялся к буфету. Перебирая тонкими ножками, держался на одном и том же расстоянии от пальца.
Так же двигался старый Матек, отбиваясь саблей от штыка Ефрейтора. Свободной рукой он надел на нос очки. (Дедушка тоже надевал очки в проволочной оправе, не переставая писать в бухгалтерской книге.) Не сводя глаз с противника, Матек начал отступать. Ефрейтор, уверенный в победе, ткнул штыком так сильно, что потерял равновесие. Матек выбил у него винтовку и принялся рубить по рукам и лицу.
Мрачный и таинственный граф во главе своих людей мчался галопом прямо на изготовившийся стрелять полубатальон русской пехоты. Я воображал графа похожим на Кубу, который тоже ничего не боялся и всегда делал, что хотел.
Стемнело. Я оставил открытую книгу на полу и встал. Паук убежал под буфет. За окном ничего не было видно. Может быть, на них кто-нибудь напал? Михала убили, а мать лежит раненая во дворе. Она стонет, а я не слышу, потому что стрекочет швейная машинка.
Я поднял ногу и замер. Заболело колено. Я старался дышать как можно реже, однако совсем перестать не мог. Когда шум в ушах заглушил стрекочущую машинку, мне показалось, что я остановил время. Теперь мать не истечет кровью. Не опуская ноги, я ждал, пока кто-нибудь придет к ней на помощь, потому что сам выйти во двор боялся.
— Мишигене! — рассмеялась Андя Кац. — Почему ты стоишь как аист?
Мы услышали их голоса за окном. Андя Кац поставила на стол тарелки. Вошел Михал, в одной рубашке, неся в охапке красную пуховую перину. За ним мать в его черной куртке, наброшенной на плечи.
— На нефтяных вышках опять горят лампочки, — сказала она.
Михал отнес перину в комнату и на обратном пути поднял мою книжку с пола.
— Не читай лежа, — сказал он. — Глаза испортишь.
— Для чтения есть стол, — добавила мать.
Михал съел суп и ушел. (Утром в трест должен был приехать какой-то важный начальник из Львова.) Мать поставила грязные тарелки с ложками на печку, чтобы завтра вымыть их с песком, и начала рассказывать, как они побывали в Раточине.
Дорога была долгая. Они поднимались с одного пригорка на другой, и с каждым разом становилось все лучше и дальше видно. Ветер срывал с деревьев последние листья и гнал их над жнивьем на нефтяные поля. Вышки, издалека похожие на воткнутые в землю спички, тянулись вплоть до темного леса. Михал указал на одинокую хату внизу. Это был его дом. Они стали спускаться. Хата исчезала и появлялась между пригорками и деревьями, будто перескакивала с места на место.
— На что вы все тут жили? — спросила мать.
— У мамы была лавочка. Были овощи с огорода. Свое молоко.
— Корова?
— Коза.
Хату окружал низкий плетень, обросший травой и крапивой. От калитки остались только ржавые петли. У огородного пугала под драной шляпой не было глаз. Из дома вышли женщина и мужик с кухонным ножом в руке. Остановились на верхней ступеньке. Нижняя была сломана и подперта камнем.
— Что случилось с моей мамой? — спросил Михал.
— Ее забрали вместе с сынком вашей сестры, — сказала женщина.
— А вы, значит, обратно в Раточин? — спросил мужик.
— Нет.
— Мы бы ее спрятали, — он убрал нож за спину. — Если б не ребенок.
— Осталась перина, — сказала женщина. — Сейчас принесу.
Андя Кац задула огонь в лампе над машинкой. В комнату мы перешли в потемках. На перине было мягко, как на сене у Турова.
— Во время той войны, — мать стянула через голову платье, — Михалу приснился его отец. Он стоял в австрийском мундире на ничейной земле. Русская пуля попала ему в голову. Михал проснулся и побежал в сарайчик, чтобы не будить мать. Прижавшись к козе, проплакал всю ночь. Потом из Вены пришло извещение. Отец действительно погиб в ту ночь.
— Подумать только! — удивилась Андя Кац.
— Видела бы ты эту нищету! — вздохнула мать и легла на перину. — Не знаю, как его мать одна управлялась! А он! Видно, был чертовски способный, раз получил образование.
— От везения тоже много зависит, — зевнула Андя Кац.
