Когда приходят ангелы

он нежно касается моего тела. Многие говорят: «Гулять под дождем — это так романтично. Гулять под дождем — это так здорово!» И продолжают сидеть в своих прокуренных норах.

А я гуляю. Шлепаю по асфальту, не обходя лужи. Моя одежда давно вымок­ла, но мне не нужен зонт. Мне хорошо и радостно. Между небом и землей лишь мы вдвоем. Я и дождь. Одиночество бывает приятным и вдохновляющим. Например, когда ты идешь по многолюдной улице большого города навстречу людям, и вдруг — прохожий улыбнется просто так, невзначай, а на небе появится радуга. У тебя есть мечта, и ты знаешь, куда идти, а соседи, спешно взломавшие твою дверь, восторженно крикнут в телефонную трубку, что утюг ты все-таки выключил. Когда злющий пес, прямо на твоих глазах, не догнал матерого дворо­вого кота, повидавшего на своем кошачьем веку всякие зоо-передряги, а старик из пятой квартиры, в который раз, затаив дыхание у почтового ящика, откроет его и, прослезившись, извлечет долгожданный конверт. Все эти штрихи к карти­не жизни возможно наблюдать будучи одиноким, не отвлекаясь на собеседника, которого попросту нет, и сопереживать или радоваться всему, что преподносит настоящее.

Но одиночество бывает и другим. И не ясно, что хуже — оказаться на необи­таемом острове или быть одиноким среди людей. Когда ты не понят либо забыт, или тебя окружают безразличные люди...

Однажды холодной зимой на железнодорожной станции «Новае жыццё» мне повстречался один человек. Я возвращался из командировки, забрав билеты на несостоявшийся концерт известного певца. Я пришел на «Новае жыццё» без настроения и подумал про себя: «Когда же это новая жизнь наступит?» На заснеженном перроне было многолюдно и как-то серо.

Ко мне подошел утренний попутчик, ехали из Минска в одном вагоне. Оказался журналистом одной из столичных газет. Приезжал, как и я, в команди­ровку за материалом для статьи. По печальному лицу было видно, что впечатле­ния у него не самые лучшие. Стоим, вздыхаем, осматриваемся. На душе тяжело.

Молодые парни, мешковато-бесформенно одетые, грязно матерятся, толкают друг друга то в грудь, то в бок, настораживая окружающих. Женщина обняла своих маленьких укутанных детей, опасаясь за них. Мужчины старались не смотреть в сторону грубиянов, боялись нарваться на наглый непонимающий взгляд. При отсутствии культуры поведения непонимание переходит в агрессию, и в ход могут пойти кулаки — самый примитивный способ самоутверждения и подавления комплекса собственной интеллектуальной несостоятельности. Народ растянулся вдоль перрона от греха подальше. Кроме нас с журналистом. Мы не могли позволить себе быть слабыми и остались на месте.

И тут появился он.

Иссохший старик ковылял по перрону, крепко сутулясь, будто нес на плечах непосильную ношу, в дырявых башмаках с отошедшей подошвой, подвязанной веревкой, с проглядывающими в одном из них голыми пальцами, в испачканных брюках с разошедшимся на левой штанине швом. В изорванной телогрейке с торчащими пучками мякины. Жалкий был у него вид, горький.

Бедолага подходил к людям, что-то спрашивал, не поднимая головы. Люди сторонились его более, чем тех верзил. Кто отворачивался, брезгливо поджимая губы, кто отходил в сторону. Люди сторонятся чужого несчастья, словно зараз­ной болезни, чужого неблагополучия. Старец очутился возле парней и, все так же глядя в землю, спросил у них на хлеб. Внезапно возникшее удивление на их оловянных физиономиях быстро сменилось тупой грубостью, они и предста­вить себе не могли, чтобы какой-то бомж посмел у них что-то попросить. Они не стали его бить. Да мы с моим попутчиком не позволили бы случиться этому. Я покрепче сжал ручку своего дипломата, увесистого и твердого, представляя, как стану крушить им головы, если тронут старика. Но они лишь послали его в нехорошее место. Чуть держась на ногах, он подошел к нам.

— Подайте на хлеб, — простонал чуть слышно.

Я порылся в карманах и отдал ему оставшееся от командировочных, журна­лист угостил сигаретой.

Старик осторожно поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза. На его морщинистом, обветренном горем и сквозняками несчастья, рябом лице небес­ной голубизной сияли прекрасные очи. Я оцепенел, накрытый мощной энерге­тической волной этого взора. Этот взгляд был настолько глубок, проникновенен и чист, что, казалось, вовсе не принадлежал этому оскверненному страданиями и невзгодами телу, будто тело отягощало то, что скрывалось за этим взором. Нечто таинственное и сильное. Он словно схватил меня за душу и обогрел мое озябшее нутро, и я ощутил необъяснимую радость от прикосновения чего-то светлого и теплого. Он тихо поблагодарил нас и перешел на противоположную платформу. Долго еще показывал в нашу сторону, что-то бормоча, видимо, благодаря, до тех пор, пока вихрь несущегося состава не разделил нас. Когда поезд пронесся, ста­рика уже не было. Он растворился, исчез.

Вспомнив этот случай, я захотел навестить мою новую знакомую. Прошло три месяца, а я так и не зашел ни разу, хоть и обещал.

У подъезда на скамеечке сидели две старушки, о чем-то по-старушечьи вор­куя и оценивающе «прорентгенивая» своими востренькими глазками всех, кто проходил мимо. У одной из них на голове был целый каравай из волос, вторая восседала в шикарном платке, расшитом яркими цветами. У обеих на ногах кра­совались блестящие новые галоши.

Тут же, напротив, мужички играли в карты, умудряясь ругаться без матер­ных слов и шепотом, видимо, приученные к сдержанности старушками-под­ружками. Игроки из-за уха, наотмашь, лупили по вынесенному из дома табурету чирвами, пиками, дамами и тузами, тянули, хитрили, подсматривали, задорно что-то приговаривая и без конца дымя сигаретами отечественного производства. Один из них, лет двадцати, был нетрезв и рассеян. Он подолгу всматривался в развернутый веер карт, не понимая, чем ему ходить и ходить ли вообще, под­брасывал невпопад, забывал козырь, ронял карты наземь. После каждой удачной отыгровки, в основном случайной, он деловито поправлял желтенькую засален­ную кепчонку и, глядя мутными глазами в сторону бабулек, восклицал: «Лешку Славка не обманить, правда, бабоньки?»

Бабоньки же, с наигранным недовольством, отвечали: «Стихни ты, Лешка!»

При этом у старушки с «караваем» на голове двумя шлагбаумами вздыма­лись широкие брови, нарисованные карандашом. Это придавало ей некую экстра­ординарность.

Я не помнил номер квартиры. Второй этаж так точно, а вот квартира?

— Прошу прощения, — вежливо обратился я к уже «рентгенящим» меня бабушкам. —Не подскажете, в какой квартире живет Раиса Михайловна Ка­раваева?

Удивление у всей компании не ведало границ и вскипевшим молоком побе­жало через край. Бабулька в цветастом платке смотрела на меня словно на ино­планетянина. Мужичок, занесший было руку за ухо для удара козырной картой о табурет, так и замер, точно окаменевший, у нетрезвого парня слегка посветлел взгляд. Такой реакции я не ожидал. Складывалось впечатление, что я спросил у них, где живет Рабиндранат Тагор или Сантаника Пондемониум. Пауза повисла и затянулась.

— А вы кто ей? — вышла из оцепенения старушка с «караваем».

— Старый приятель. Так все-таки номер квартиры не подскажете?

— В третьей, дай я наберу, — сказал Алексей и, сдвинув кепку на затылок, подошел к домофону и нажал «3».

— Кто там?

— Михайловна, открывай, к тебе гости! — сказал он и отошел от двери. Раздался сигнал разблокировки замка, и я, поблагодарив зазевавшуюся ком­панию, энергично поднялся на второй этаж.

Она встретила меня на пороге своей квартиры, в заношенном спортив­ном трико с лоснящимися коленями, в какой-то нелепой кофточке с неполным количеством пуговиц, до белизны седая и настолько худая, что палочка, на которую она опиралась, казалась естественным продолжением ее костлявой, с вздутыми венами руки. Слегка вытянутое, испещренное морщинами лицо Раисы Михайловны выражало некую глубокую грусть. С каждым тяжелым вздохом эта грусть поднималась с самого дна ее души.

— Здравствуйте, Раиса Михайловна! Как ваши дела? — сказал я приветливо, подойдя поближе.

Она посмотрела на меня устало и сказала:

— Дела на букву «х», проходи!

— Неужто все так плохо?

— Почему плохо?.. Хорошо.

Мы прошли в небольшую комнату, которая была единственной, не считая кухни и туалета, и присели на диван. На журнальном столике стояло множе­ство пузырьков и флаконов с лекарствами, специфический, угнетающий запах которых наводил на нехорошие мысли. В углу находился телевизор, на стенке — образок,