честного гостя бабушкиным, кристальным как слеза, самогоном, попотчую «мачанкой» с блинами. С удовольствием отведает он «драников» с мясом, котлет «беловежских» с биточками грибными, огурцов с медом, печени фаршированной, галок рыбных, солений. Пусть побежит по усам его горячий сок румяной колбасы «пальцем пиханой» и руляды из поросенка. А когда насытимся, поведу его по пущам, рощам, полям, озерам и рекам. Что бы знал он, что значит: в лесу во хмелю заблудиться. Покажу ему, как уходят в бескрайние поля вереницы комбайнов с простыми, работящими и юморными мужиками за рулем. Восхитится он красотой, приветливостью и порядочностью наших женщин. Замрет в умилении перед золотящимися волнами колосистого моря пшеницы и узнает, как трепетно и с какой самоотдачей люди наши работают на земле, как добры они и покладисты, как любят они свой край, и что порой тяжело им бывает. Увидит мой кавказский гость аиста в голубом небе и не сможет удержаться, помашет ему рукой. Дрогнет его сердце, когда я сорву ему васильков букетик и познакомлю со стариками в далеких селах, и те, из первых уст, расскажут ему о войне, о голоде, холоде. Заплачет его душа, когда завезу я его в Хатынь, и услышит он сердцем вечный немой стон сожженных деревень. А как повеселеет мой гость, если вдруг польется радостный звон с колоколен в большой православный праздник. И станет легко, приятно и торжественно на душе от этого Божественного благозвучия. А потом мы возьмем палатку, лодочку резиновую, гитару, котомку хлебосольную, «Зубровки» фляжку и отправимся в поход с рыбалкой и ночевкой. На берегу тихой реки, рядом с лесом, наловим рыбы, разведем костер, отведаем ухи, споем под гитару. Он затянет «Сулико», я «Лявониху» исполню, а после, плечом к плечу, станем глядеть на огонь, и на звезды, что горят так же ярко и высоко, как на Кавказе, и полетят мысли в далекое славное прошлое много повидавшей земли, имя которой — «Родина». Я вспомню уроки истории в школе, прочитанное, услышанное и поведаю легенды о былых сражениях с рыцарями тевтонского ордена, о набегах золотой орды. О доблестных героях, славных князьях, партизанах, «белых», «красных», о коричневой нацистской чуме, лютовавшей в этих краях. О постоянных напастях, многовековом гнете, о великих мучениках и подвижниках веры Православной, земли белорусской. О той врожденной чистоте и красоте, которая, вопреки всему, все еще живет в душах наших людей. Ведь люди наши, даже вкусив ядовитый заморский пряник, подсунутый им недобрыми руками через экраны телевизоров, сквозь плоскости мониторов, через пестрые страницы модных, безнравственных журналов, содрогаясь, трезвятся и, точно с духовного похмелья, плюют три раза через плечо и возвращаются к настоящему, глубокому, вечному, благоговейно устремляя взор к Господу.
И мой высокогорный гость опустошит стакан залпом за наших предков, современников, будущих потомков и непременно полюбит Беларусь…
Непременно.
Мы станем друзьями. Мы дышим одним воздухом, смотрим на одни и те же звезды, мечтаем, по сути, об одном и том же. О дружной, не обремененной тяготами неблагополучия семье, о здоровых, сытых, одетых и счастливых детях. О плодотворной деятельности, о безмятежной жизни. Наши деды плечом к плечу сражались за будущее своих внуков, за нашу свободу, а значит, мы теперь не просто друзья, а братья, и мы рождены для взаимной любви, ради мира на земле.
Наблюдая, как солнце медленно тонет за «Бештау», я вернулся домой, разделся, лёг в постель и с улыбкой на уже загорелом лице уснул.
Так прошел мой кавказский день, так пройдет неделя, и к концу её, слегка загрустив, я, как бы невзначай, спрошу у бабушки: «Так с кем вы меня познакомить-то хотели?»
Бабушка, улыбнувшись, ответит: «Ну наконец-то, созрел!»
Соседи жили неподалеку в просторном кирпичном особняке. Глава семьи, в прошлом летчик, теперь занимался реставрацией православного храма в центре города. Он оказался мастером на все руки. Постоянно что-то мастерил, придумывал, на месте не сидел. И фамилия его соответствовала образу жизни. Шагин. Нет, простите, я поправлюсь. Мастер Шагин. Так он представился, протягивая для рукопожатия мозолистую, шершавую ладонь. Это была ладонь, которая всегда что-то вертит, отвинчивает, вкручивает, сжимает, надпиливает.
Я ему понравился. Видимо, тем, что был благодарным внимательным слушателем. В нем где-то глубоко все еще жил летчик. А значит, и ребенок. И он никак не мог успокоиться, приземлиться, наконец, на землю, и пусть мысленно, но до сих пор летал высоко в облаках, на своем кукурузнике. Он усаживал меня за стол, наливал тарелку сытного горячего борща, рюмку ледяной водки, и начинал взахлеб рассказывать о своих воздушных подвигах. Домашним его истории надоели давно, а тут — внимающий я со свежими, участливыми ушами. Поэтому выкладывался Шагин по полной. Я не скажу, что мне уж очень было интересно, но человек говорил искренне, хоть, возможно, чуточку и привирал, да и к тому же мне уже на тот момент была симпатична его дочурка. Для того, чтобы находиться к ней поближе, мне приходилось полвечера слушать его байки. Зато вторую половину я заслуженно, «легально» проводил с Алисой.
Стройная, веселая и приятная девушка восемнадцати лет училась в медицинском колледже. Мне нравилось ее своеобразное, с примесью местного диалекта, произношение, смуглость бархатной кожи, округлости двух бугорков под майкой и зелень милых глаз.
Первое время она издалека, но с интересом наблюдала за мной, ведь я из другой страны, что за тридевять земель отсюда. Разница между мной и местными «сорвиголовами», безусловно, была. Я ухаживал ненавязчиво, с фантазией, много шутил, умничал в меру, приходил неожиданно, уходил чуть раньше положенного, чтобы после моего ухода оставалось чувство легкой недосказанности. Так мы потихоньку сблизились.
Завязались теплые дружеские отношения с ее мамой, работавшей на телеграфе, женщиной с юмором, и с младшим братом, простым русским парнем, обожавшим охоту и уставшим от папиных историй и изобретений. Он был первым испытателем его бесконечных «Икаровых крыльев» и иногда попадал в небольшие аварии. Я почти каждый день заходил к ним и постепенно стал своим.
Когда сумерки густели, наполняясь таинственным ароматом ночи, а душа в предчувствии долгожданной встречи занималась тревогой, за дальней горой просыпалась луна. Каждое новое пробуждение её было тайным знаком для нас. Я выключал свет в комнате, осторожно спускался вниз по ступенькам и с букетиком цветов, собранных мной за день, волнуясь, спешил к заветной калитке. Из глубины двора появлялся расплывчатый силуэт. Алиса осторожно закрывала калитку, чтобы не разбудить никого в доме, и мы, взявшись за руки, уходили в ночь. Все вокруг интимно преображалось. Улочки делались еще более тесными от длинных теней усадеб, громоздившихся по обе стороны дороги. Тени вытесняли нас к центру улицы, и мы прижимались ближе друг к другу. Цикады стрекотали громче обычного, и мы внимательней прислушивались к стуку собственных сердец. Звезды звонкими иглами вонзались в ночное небо, оставляя яркие светящиеся дырочки, и этот таинственный лунный мир теперь, казалось, существовал только для нас двоих. Мы спускались вдоль абрикосовых садов к тихо журчащему ручейку, и я, перешагнув по камешкам, протягивал руку, поддерживая Алису. Мы шли под переплетенными ветвями странных фантастических деревьев и оказывались в «Английском» парке. Лишь отдаленные, странные, но нисколько не пугающие шорохи в чаще да редкий окрик невиданной птицы нарушали это сказочное безмолвие. Я присаживался на краю разрушенной эстрады, Алиса — ко мне на колени, и мы, обнявшись, тихо целовались. В эти минуты не было ничего более романтичного и желанного на земле, чем это ласковое уединение.
Когда же пьянящий сок друг друга, наконец, был испит без остатка, и губы, горячие и уставшие, шептали что-то несуразное, мы медленно и отрешенно возвращались домой. Я провожал ее до самой калитки и, окрыленный нежным чувством недавней, не доведенной до предела близости, спешил к себе на балкон.
— А хочешь, я заведу тебя в «духоверню», что высоко в горах? — спросила она однажды перед прощальным поцелуем на ночь.
— С тобой готов я и на Эльбрус, — говорю.
— А не боишься?
— Обидеть хочешь? И кстати, что за «духоверня»?
— Возле старого заброшенного аула течет черный ручей. В полнолуние вместо воды кипит в нем кровь. Если пойти вдоль ручья, чуть левее рваного ущелья, поднимаясь вверх по усеянной диковинными цветами тропинке, пробираясь сквозь заросли кривых деревьев и незаметно прокрасться через древнее кладбище, то окажешься на небольшой поляне. Там под сенью прожитых веков темнеет приземистая, с маленькими окошками под черепичной крышей, сложенная из круглого камня «духоверня». Живут в ней
