стараясь завести себя и других, но неожиданно, наткнувшись на взгляд Тешевича, поспешно отвел глаза. — Нет, братцы, гад это… Ишь, озирается, волчара… Нет, мы ему такое устроим, такое… Как ты, Петрович, скажешь? — внезапно обратился он к старшему, явно не решаясь учинить самосуд.
— Цыть ты, нарваный! — прикрикнул на него Петрович и подошел к Тешевичу ближе. — А скажи нам, господин поручик, чего это ты так на тот свет торописси?… А то, вить, товарищи антиресуются…
— Почему? — переспросил Тешевич, и его взгляд скользнул куда-то вверх. — А ты не понимаешь, болван? На рожи ваши хамские смотреть не хочу.
— Ето чего ето такое, братцы, а? — прямо взорвался парень. — Гадюка золотопогонная и тут изгаляться вздумал! Чего глядим, товарищи?… Покажем белой сволочи кузькину мать!
Солдаты угрожающе зашумели, явно собираясь расправиться с пленным, но именно в этот момент прямиком к ним подскакал неизвестно откуда взявшийся всадник.
— Товарищи, что тут у вас?
Женский голос, так неожиданно прозвучавший над головой, заставил Тешевича удивленно посмотреть на подъехавшего. По-мужски сидя в седле, молодая и красивая, одетая в щегольскую тужурку, женщина туго натягивала поводья, заставляя крупного вороного жеребца плясать на месте.
— Так что, товарищ комиссар, пленного взяли, — ответил Петрович и сразу подтянулся.
— Пленного? — Женщина сверкнула белозубой улыбкой, свесилась с седла и концом арапника приподняла подбородок Тешевича. — Ух, красавчик… А больше что, нет?
— Никак нет, товарищ комиссар, ну никак сбить их не удавалось. Аж пока артиллерию не подтянули. Только тогда и накрыли. Так что, сами видите…
— А обоз?… Обоз где? — в голосе комиссарши послышалась растерянность.
— Так что, я полагаю, обоза нету. Енти остались, а никаких других нету…
— Та-а-к, значит, обоз опять ушел. Чтоб вам… — Женщина-комиссар вдруг смачно, по-солдатски выматерилась и приказала: — Этого офицерика в штаб. Немедленно. И чтоб никаких штучек по дороге. Поняли?
— Так точно, поняли… — хмуро отозвался Петрович и ткнул Тешевича прикладом в подколенку. — Ну давай, контра, топай. Повезло тебе, еще поживешь малость…
От добротной стены пакгауза веяло тишиной и порядком. И если блиндированный, испятнанный хунхузскими пулями бок вагона еще дышал опасностью, то здесь явственно ощущалось спокойствие. Впрочем, этот вагон и сейчас все время маячил у Шурки перед глазами. Однако теперь, поставленный вровень с широкими дверями пакгауза, он не только не внушал тревоги, но, наоборот, казался некоей тихой пристанью.
Теплушки тоже стояли тут же, но «максим» с тормозной площадки уже был убран, и весь отряд, больше всего напоминая какую-то тыловую часть, деятельно устраивался на новом, хотя и временном месте.
Здесь, у этого такого мирного пакгауза, они оказались ранним утром после более чем восьми часов неспешного передвижения. Начальник станции, уж не зная чего и ждать от свалившегося ему как снег на голову вооруженного до зубов отряда, немедленно согласился предоставить в распоряжение полковника Костанжогло пустовавший пакгауз.
Под удивленными взглядами немногих железнодорожников импровизированный конный поезд переместился на боковой путь и встал у разгрузочной платформы. Костанжогло по-хозяйски осмотрел гулкий в своей пустоте пакгауз и, отлично понимая, что сейчас это их единственное более или менее надежное пристанище, распорядился начать разгрузку.
Впрочем, расчетливый полковник пока приказал освободить только теплушки, оставив классный вагон, где временно расположились семьи, за собой. Все-таки купейный вагон вполне годился под жилье, чего нельзя было сказать о промерзшем насквозь кирпичном пакгаузе.
Молча таская вместе с другими офицерами ящики из вагонов, Шурка Яницкий был весь во власти своих невеселых мыслей. Эта странная апатия, вызвавшая внезапный упадок сил и равнодушие, охватила поручика сразу после того, как стало ясно: преследование «красных» им больше не угрожает.
Может быть, это была реакция на страшное напряжение последних дней марша, может, сказалась общая усталость, но, скорее всего, Шурка подсознательно понимал, что для него все кончено. Никто его здесь, в Маньчжурии, не ждал, никому он был не нужен, и как жить дальше, он себе представить не мог…
Разгрузку закончили на удивление быстро. Тюки, винтовочные ящики и снаряжение аккуратно сложили под стену, на всякий случай прикрыв ими предусмотрительно задвинутые в самый угол еще имевшиеся в отряде два станковых пулемета.
Как-то сразу оставшиеся без дела офицеры сначала бесцельно слонялись по пакгаузу, а потом столпились вокруг груды военного имущества. И, видно, не одного Яницкого мучила мысль о будущем, потому что едва шум стих, как кто-то, Шурка не понял кто, явственно произнес:
— А ведь это же все продать можно…
Между людьми словно пробежала искра. Офицеры начали переглядываться, словно не понимая еще, как воспринимать эту фразу, но всем им было ясно: оружие и все остальное имеют здесь свою цену, а значит, за них можно выручить совсем неплохие деньги, которые помогут каждому хоть как-то устроиться по крайней мере на первых порах…
Однако у оказавшегося здесь же полковника Костанжогло, по всей вероятности, имелись совсем другие планы, так как он немедленно вскочил на винтовочный ящик и, возвышаясь над всеми, взволнованно выкрикнул:
— Господа!… Господа, прошу вас, не забывайте, мы воинская часть российской армии!
— Па-а-звольте с вами не согласиться!… — Молодой черноусый подполковник неожиданно перебил Костанжогло и, по-гвардейски грассируя, заявил: — Мы, если позволительно так выразиться, являемся всего лишь временным воинским формированием, созданным с одной целью — оторваться от «красных» и уйти в Маньчжурию. Поскольку задача выполнена, ни о какой дальнейшей воинской деятельности речь идти не может…
Выражавшегося так гладко подполковника Яницкий не знал, он только помнил, что гвардеец присоединился к отряду уже далеко за Омском и виделись они раза два при общем построении.
— Да что вы несете… — возмущенно выкрикнул стоявший чуть впереди Яницкого капитан в шинели с подпаленным у костра рукавом. — Какие формирования?… Какие задачи?… Опомнитесь, господа!…
Вот этого капитана Шурка знал хорошо. Бывший раньше у Каппеля, он одним из последних прибился к отряду Костанжогло и сразу стал известен своим крайним максимализмом. Тем более было удивительно услышать сейчас от него просто-таки безапелляционное заявление.
— Господа, господа, успокойтесь! Как вам не стыдно митинговать… — никак не ожидавший такого афронта Костанжогло растерянно замахал руками. — Поверьте, я полностью понимаю ваше состояние, но поймите и вы, нам надо сохранить единство хотя бы на первое время…
— А зачем? — выкрикнул кто-то, стоявший позади Яницкого.
— Зачем? — Чувствовалось, что Костанжогло уже овладел собой. — А хотя бы затем, чтобы с выгодой реализовать наше имущество, вам же выделить хоть какие-то деньги на первое обустройство, отпустить гражданских, сопровождавших отряд, и выделить наиболее боеспособную часть нашего отряда.
Последнюю часть тирады Костанжогло произнес на пониженных тонах, отчего у Шурки возникло твердое убеждение, что полковник говорит не просто так, а у него имеются какие-то свои, явно далеко идущие планы…
Неожиданная догадка подтвердилась быстро. Едва общее возбуждение улеглось, Костанжогло догнал собравшегося было уходить Яницкого и остановил его прямо в дверях пакгауза.
— Поручик, я заметил, вы не митинговали, почему?
— Не вижу смысла…
Шурка повернулся и недоуменно посмотрел на Костанжогло. В свою очередь полковник как-то странно прищурился и, выждав некую паузу, спросил:
— А вы какого мнения?
— О чем? — не понял Яницкий.
