Крестьянин и тинейджер (Журнальный вариант)

Настал закат; крыши домов, казалось, тлели, и туман над ними был как дым. Панюков вел с пустоши корову, и она громко ныла на ходу, вытягивая шею. Пройдя впритирку мимо Геры, корова обдала его своим дыханием и посмотрела на него в упор огромным влажным глазом. Гера опасливо отпрянул.

— Не бойся, не брухается, — бросил на ходу Панюков.

— В каком смысле? — не понял Гера и пошел рядом.

— Ну, небрухливая она. Можешь ее за рог потрогать.

Гера из вежливости похлопал корову по боку. Бок был горяч и влажен.

— Вот мать ее, — продолжил Панюков, — как только собиралась ею отелиться, с чего-то начала брухаться. Даже за мною погналась. Она — за мной, я — от нее, еле успел; она рогами со всей силы так и въедет вся в забор — и повалила, как ты видишь.

— Когда это было? — спросил Гера.

— Я же сказал: как только собиралась отелиться. Считай, что почти десять лет назад, после того как твой дядя Вова последний раз здесь был. Я даже думаю, что это он ее разволновал… Ты, кстати, уже можешь к нему перебираться. Я там все для тебя приготовил.

Дом Вовы был нагрет и чист. Освоившись, Гера достал из чемодана ноутбук и утвердил его в центре стола. Затем извлек литровую бутылку виски и стакан из толстого стекла. Влил в него виски на два пальца и сделал первый, маленький глоток. Раскрыл компьютер, смахнул любовно рукавом пылинки с его темного экрана. Нажал на «Пуск» и услышал за спиной скрип двери, затем и шаги Панюкова. Экран засветился, задышал, пропел короткое приветствие и наконец явил лицо Татьяны, облепленное ярлыками файлов. Татьяна, как всегда, глядела ласково и строго из-под густой, ровно подстриженной рыжей челки.

— Красивая, — сказал Панюков.

— Да, — хмуро согласился Гера.

Ему не нравилось, что Панюков встал за его спиной и не уходит, и было неприятно, что он смотрит на Татьяну, но Гера удержался и не закрыл свой ноутбук.

— Невеста? — спросил Панюков.

— Не знаю, — растерялся Гера.

— А пьешь что?

— Виски… Я б предложил, но ты, я знаю, не употребляешь.

— Это верно, — согласился Панюков. — Но я понюхаю из любопытства.

— Пожалуйста.

Панюков встал рядом, взял бутылку и понюхал горлышко.

— Ну как? — поинтересовался Гера.

— Что-то такое вроде дегтя пополам с одеколоном.

— Да, дегтем пахнет, — согласился Гера. — Что-то вроде этого… Шотландцы виски коптят торфом, в этом их хитрость.

— Тоже мне хитрость, — хмыкнул Панюков. — У нас тут тоже торфа — завались. За Котицами — целые торфяники… Но ты не перебарщивай. Мне за тебя отвечать.

— Я — понемножку, — нетерпеливо отозвался Гера.

Дождался наконец ухода Панюкова и открыл файл, поименованный стыдливо «трепотня». То был его дневник. Он вел его с тех пор, как встретился с Татьяной. Само собою сразу вышло, что, оставаясь с дневником наедине, он стал в нем не с собой трепаться, а с Татьяной, ничуть и не надеясь, что она когда- нибудь прочтет и примет его «трепотню» к сердцу.

Гера глотнул еще, поставил дату, начал:

«Всего лишь день, ночь и еще день не говорил с тобой, а кажется, будто давно не говорил. Вот я и в деревне Сагачи. Кроме меня и друга дяди Вовы, Панюкова, здесь никто не живет. Этот Панюков — ничего себе мужик. Вообще не смеется. Со мной довольно мрачен и моим приездом недоволен. Молчит, но думает: „Вы все там городские, а мы тут люди простые“. То есть он явно страдает пресловутым самоуничижением паче гордости. Поэтому он ест сырые яйца, „до ветру по- большому“ (ты уж извини) ходит к корове в хлев. Хлев, кстати, это не отдельный сарай, как я раньше думал, а часть избы, вроде пристройки, куда можно выйти прямо из коридора (из сеней?), но только пола в той пристройке нет, и туда смотришь как бы с высоты, или, как говорит мой Панюков, „с верхотуры“. Впрочем, он домовит, работящ и чистоплотен. У него есть целый выводок кур коричневого цвета (я в их породах ничего не смыслю, но думаю, что очень скоро буду смыслить), дающих яйца. Говорит, что были кролики, но надоело с ними возиться и невозможно выгодно сбывать, вот он от кроликов и отказался, так что я кроликов, увы, не видел. Панюков человек противоречивый. Везде порядок, но забор повален десять лет назад, а он его не думает чинить. Забор повалила бодливая корова (ты не пугайся, это совсем не та корова, у которой я сейчас живу, а ее мать, которую мой Панюков давно продал). Вспоминая о ней, он вместо „бодливая“ сказал другое, местное, живое слово, я им восхитился и тут же забыл, но ничего, я обязательно спрошу и запишу. Дом мне достался теплый и уютный. Чтобы ты его представила и вообразила, где я сейчас с тобой треплюсь и о тебе грущу, попробую все описать… Итак, обычная изба с большой и белой печкой посередине. Это и есть русская печь. За печкой, под двумя белыми окнами стоит моя высокая железная кровать с двумя (какая грусть!) подушками. Еще есть две лежанки, или широкие скамейки из досок, вдоль двух других стен. На стенах смотрят друг на друга с фотографий две старые русские женщины в платках и в темных деревянных рамках. Лица у них очень хорошие. Еще представь широкий стол, покрытый белой скатертью. Я скатерть снял и пододвинул стол к окну, чтобы было удобнее заниматься. Сижу, гляжу в окно и с тобой треплюсь. Там, за окном, темнеет, свет заката уже совсем слаб, и только что мелькнули над дорогой две или три тени, я думаю, что птицы».

Выходило вяло; Гера желал звенящей, вдохновенной трепотни… Когда он, понуждая ее зазвенеть, сделал большой глоток «Чивас Ригал», компьютер вдруг мигнул и нервным писком предупредил, что иссякает батарея. Прерываться Гере не хотелось. Он выпил, что осталось на дне стакана. Плеснул в него еще немного виски, потом прислушался к себе и вновь коснулся клавиш пальцами:

«Всю ночь, один в пустом купе, я думал о тебе и говорил с тобой, потом уснул и слов тех не запомнил, я помню лишь, что это были мои лучшие слова к тебе».

Компьютер пискнул и погас. Гера покорно встал из-за стола и вставил штепсель блока питания в единственную в доме большую черную розетку, торчащую из-под обоев слева от подоконника. Штепсель вошел в нее так легко, словно мышь юркнула в норку. Как только Гера отпустил его, штепсель со стуком выпал на пол. Гера сказал себе: «Спокойно». Поднял штепсель, вновь утопил его в розетке, плотно прижал его пальцем и оглянулся на экран компьютера. Тот был мертв. Последние отсветы заката, померцав, угасли за окном, компьютер растворился в темноте, и Гера ощутил себя несчастным. Чтобы избыть всю полноту несчастья, он не стал зажигать свет, понуро сел за стол, закрыл бесполезный компьютер. Так и сидел, страдая, пока не распахнулась дверь за его спиной. Вошел Панюков, сказал встревоженно:

— Что в темноте сидишь? — Он щелкнул выключателем, и вспыхнул свет. — Чего, я говорю, ты в темноте сидишь?

— Так, — отозвался Гера. — Задумался немножко.

— Скоро ужин. Пойдем пока, посмотришь телевизор.

— Я телевизор не смотрю, — сухо ответил Гера.

Панюков смутился:

— И что теперь, мне одному смотреть?.. Чего ты такой хмурый? Только вчера приехал, а уже расстроился без мамки, словно маленький. Рано тебе пока расстраиваться.

— Это не я хмурый, это у вас розетка допотопная.

— Розетка старая, хорошая. Сколько лет работает и не искрит.

— Да, но компьютер разрядился, и теперь не подключить. Розетка не подходит.

— Ты из-за этого расстроился? Да поменяем мы розетку, не нуди!.. Послушай, скоро новости. Пойдем хоть поглядим, какой такой Путин.

— Попозже, — неохотно согласился Гера.

Оставшись вновь один и раздраженно думая о Панюкове, с которым он теперь еще и в телевизор должен пялиться, Гера припомнил, как Татьяна, когда он только начал узнавать ее, не захотела обсуждать с ним телепередачу о варягах, чем-то ужасно возбудившую его. Сказала, как отрезала: «Это вообще нельзя