лакированных туфлях – и старшеклассницы в парадных белых блузках следили за игрой внимательно, но и не слишком увлеченно. Учительница прошла в класс мимо всех, ни с кем не поздоровавшись, не обращая ни на что внимания. Часы, наконец, разлетелись на железные кружочки и опилки, их хозяин взвыл, и тут же прозвенел звонок.
Не слушая урока, Гера глядел в окно на неподвижные клубы пара над жерлами далеких градирен и успокаивал себя тем, что в этой школе пахнет вовсе не так плохо, как говорил ему отец, хотя, по правде говоря, все же немного пахнет…
После уроков одноклассники по случаю знакомства попросили Геру выставить им всем по паре банок пива. Гера купил пива, сколько смог, всем не досталось, но никто в обиде не был. Пошли в промзону, пили пиво, передавая банки по кругу. Геру похвалили и одобрительно похлопали, кто по спине, кто по загривку, сказали «брат» и братски предложили угоститься из россыпи белых, голубых и розовых таблеток с разными буковками и рисунками. Гера вежливо отказался. Его еще раз попросили угоститься, на этот раз с нажимом в голосе (тот самый Мудрик, чей заключительный удар ногой разбил часы, и нажимал тягучим тенорком), но Гера отказался вновь.
«Вот ты у нас какой? – сказали ему с деланым и нехорошим удивлением. – Ты, может, и стукач еще, то есть сучара? Захочешь навести ментов, предупреди заранее, по дружбе; мы ведь друзья?»
«Друзья, – тоскливо согласился Гера и заверил: – Я никого не приведу».
«Но папе с мамой скажешь?»
«Не скажу».
«А надо, чтобы мы поверили, что ты их не приведешь, не стукнешь и не скажешь… Скушай лекарство, полечись, и все тебе поверят».
Гера снова отказался и получил два легких и ленивых, но и чувствительных тычка под дых: один – от хозяина разбитых часов, другой от молчаливой и довольно милой с виду одноклассницы.
С ним перестали разговаривать, на переменах сторонились, по окончании уроков ловили, били под ребра на задах спортзала. Он отбивался, как умел, и ничего не говорил отцу. Так продолжалось до октябрьских холодов. Однажды, отправляясь утром в школу, он в приступе тоски свернул с привычного маршрута, сел в троллейбус и вышел на конечной остановке у Белорусского вокзала. Навстречу ледяному и сухому ветру побрел Тверскими к центру, свернул в Леонтьевский, прошел его насквозь. На Большой Никитской взял вправо; в шашлычной съел стоя пару чебуреков;
Калошин переулок вывел его к Арбатской площади, Новый Арбат – к Садовому кольцу… В дыму и грохоте кольца Гера дошел до Малой Дмитровки; нырнул в подземный переход – и вынырнул на Долгоруковской. Немного погулял по Селезневской, потом – по площади Борьбы; бродил Палихой и Вадковским переулком; под путепроводом перебежал Сущевский вал, у Савеловского вокзала спустился в метро; вернулся в Бирюлево…
«Как прошел день?» – спросил отец.
«Насыщенно», – уклончиво и честно ответил ему Гера; отец хотел еще что-то спросить, но он легко ушел от разговора.
Скрыв свой прогул, Гера не знал еще, что этот вольный день – лишь первый из бессчетных дней его вынужденной свободы, но уже следующим утром вновь повернул от школы в сторону и, вновь садясь в троллейбус, теперь уже ясно понял, что назад дороги нет.
К зиме у него выработался неизменный ритуал убийства времени.
Он доезжал до Белорусского вокзала, затем шел к Триумфальной площади, садился на троллейбус «Б» или десятого маршрута, и в нем кружил часами по Садовому кольцу, потом гулял, неумолимо замерзая, по переулкам центра, отогревался в чебуречных и кафе или слонялся, впитывая тепло, по этажам торговых центров – пока не начинал притягивать к себе неуютные взгляды охраны. Он научился, наконец, находить радость в своих скитаниях по городу, но каждый день терял ее, как только приходил час возвращения домой. Чем ближе подъезжал троллейбус к дому, тем был томительнее страх услышать от отца: «Звонили из школы. Надо поговорить».
Никто из школы не звонил. Отец о школе никогда не спрашивал, что было бы, как он считал, не по- мужски, лишь иногда глядел в глаза внезапным острым взглядом, поигрывая желваками и тем давая понять Гере – или себя в том убеждая, – что он, отец, видит его насквозь и все в нем понимает. Мать не вторгалась в жизнь младшего сына из страха отдалить его от себя и потерять, как в свое время отдалила и в итоге потеряла старшего. Здоровый румянец на щеках Геры, его всегда спокойные глаза, его покладистость и мягкость в обращении, должно быть, убеждали ее в том, что волноваться пока не о чем, лучше не лезть к нему, тем более что каждый вечер сын проводит дома, за своим компьютером.
Под Новый год Гера зашел в книжный магазин на Никитском бульваре, где любил греться, перелистывая книги с иллюстрациями, но никогда не покупая их, поскольку не имел привычки к чтению. Как и везде в те дни, в «Букбери» тесно толпились покупатели. Гере пришлось спуститься вниз, в букинистический отдел, почти безлюдный оттого, как он подумал, что подержанная книга – не лучший новогодний подарок.
В пустом проходе между полками он совсем близко от себя увидел девушку. Глухой платок на голове не выдавал всех черт ее лица и скрывал волосы. Гера увидел лишь прямой и тонкий, легкий нос, зеленые глаза слегка навыкате и некрашеные, круглые, мягкие губы. Эти губы смутили его, и он отвернулся к полке. Переминался с ноги на ногу, разглядывал, не глядя, вытертые корешки книг и чувствовал: девушка не уходит. Ему даже казалось: она смотрит на него, но повернуться к ней он не решался. И не решался выйти из прохода. Достал с полки большой темный том и стал вертеть его в руках, глубокомысленно нахмурившись. Потом, в надежде, что девушка смотрит ему вслед, с увесистым томом в руке направился к кассе. Заплатил и оглянулся. Девушки не было. Быстро поднялся наверх, пошел протискиваться по отделам. Девушки не было нигде. В кофейне магазина сел, печальный, за свободный столик. Девушки не было и в кофейне. Бросил в досаде купленную книгу на столик и заказал «эспрессо». Уныло глядя в чашку, вдруг услышал: «Ты собираешь “Литпамятники”?»
Поднял глаза. Она сидела перед ним за его столиком и весело глядела на него. Пробормотал, не в силах скрыть смятение: «Что значит – собираю?»
«Я говорю о серии “Литературные памятники”. Твоя книга – из нее».
«Из серии? Я не заметил. Я ничего не собираю; просто купил».
«Понятно. Ты увлекаешься Суворовым».
«Каким Суворовым?»
«Александром Васильевичем Суворовым, генералиссимусом. Это – собрание его писем, судя по названию… Или название ты тоже не заметил?»
«Да, не успел заметить».
«Тебе все равно, что читать, лишь бы читать?»
«Да, все равно… То есть я мало что читаю. Я не люблю читать».
«Зачем тогда купил? Из-за обложки?»
«Нуда, из-за обложки. Наверное, из-за обложки».
«Обложка никакая».
«Да, ничего особенного».
«Особенное в ней как раз есть, а книгу эту ты купил только затем, чтобы привлечь мое внимание, ведь так?»
«Да, так».
«А если так, возьми мне кофе. За это, если хочешь, я расскажу, что есть особенного в этой обложке».
Вскочил, подался к стойке. Пока ждал кофе, все боялся, что девушка опять исчезнет. Обернулся. Она не исчезала, сидела, где сидела, и весело глядела на него. Помахала ему рукой, сняла шаль с головы, освободив прямые светлые, чуть рыжеватые волосы, встряхнула ими, и он едва не опрокинул чашку кофе.
Потом она рассказывала что-то про обложку серии «Литературные памятники». О том, как на нее пустили коленкор, оставшийся от производства старых советских паспортов – оттуда-то весь этот хмурый, тускло-бурый, будто глина на болоте, цвет обложки. Гера не знал и никогда не видел, как выглядели эти
