Анны, собственный дом Боборыкина.
Конечно, и первый, и особенно второй «богатый дядя» — миф. Надуть, смошенничать, да еще и точный адрес оставить, — так сказать, пишите письма!
А вдруг? Вдруг, несмотря на анекдотичность ситуации, адрес верен и дядя существует? В этой истории такой фейерверк переплетений… Смотрю в Публичной библиотеке справочник «Весь Петербург», изданный Самуилом Аллером…
Пожалуйста! «Фурштадская улица, №562, собственный дом Боборыкина». Домовладелец — обер- прокурор сената, его отец — действительный статский советник — был близким другом князя Потемкина, известного фаворита императрицы Екатерины II. Ай да дядя!
Из переписки Третьего отделения выяснилось, что Волков был женат на графине Белинской, а ее сестра вышла замуж за графа Бобринского. Родоначальника Бобринских считали сыном Екатерины II. Он «родился в Зимнем дворце» (как сказано в старинном Биографическом словаре). При такой родне Волков мог куролесить как угодно. И знал об этом. …Судьба Хлестакова остановилась для нас на слове «конец», заключающем великую комедию. А как продолжал жить его прототип?
В 1834 году Волков внезапно появился в Вологде с длинной бородой, в монашеском подряснике, целыми днями босиком колесил по улицам из одной церкви в другую… Видно, немалый актерский талант пропадал в этом человеке. В литературе в моду входил разочарованный герой — и Волков собрался поступить в монастырь! Но вся Вологда знала, что по вечерам в трактирах он курит трубку и режется в карты! Однако ж это тоже надоело. Сбрил бороду и, как сообщал вологодский жандармский подполковник, «собирается ехать в Петербург к своему другу Трубачеву».
У Хлестакова тоже был друг Тряпичкин Иван. А что, если… И опять смотрю справочник. В Петербурге жил один-единственный Трубачев — Иван, за Лиговкой, в Каретной части. Похоже, что и «душа Тряпичкин» — реально существовавшее лицо? А почему бы и нет? Впрочем, какой адрес пишет на конверте Хлестаков? «…В Почтамтскую улицу в доме под нумером девяносто седьмым, поворотя на двор, в третьем этаже направо».
Но ведь это же адрес самого Гоголя!
Он изменил только улицу. Писатель с 1833 года, то есть во время работы над «Ревизором», жил на Малой Морской в доме придворного музыканта Лепена №97. И вход в его квартиру тоже был со двора, в третьем этаже. Но в комедии нужна была именно Почтамтская улица, чтобы испуганный Шпекин взглянул на адрес и обомлел: «верно беспорядки нашел по почтовой части и уведомляет начальство». Взял да и распечатал письмо.
На верхних этажах здания почтамта (бывшего «Почтового стана») располагались квартиры почтовых чиновников. На противоположной стороне Почтамтской улицы (ныне улица Союза Связи) находилось почтовое управление.
История гоголевской комедии непроста, так же как и ее судьба.
День первой постановки «Ревизора», 19 апреля 1836 года, сделался великим днем русского театра. Пьеса произвела на публику ошеломляющее впечатление. Присутствующий на представлении комедии в Александринском театре император сказал, смеясь: «Тут всем досталось, а больше всего мне!»
Почему же, однако, такой шум в Петербурге? Мало ли что там произошло за тридевять земель в провинциальном городке? Пьесу ругали и жадно посещали. Мнения о ней и о Гоголе были прямо противоположны. «…К его таланту, — писал В. Г. Белинский, — никто не был равнодушен: его или любили восторженно, или ненавидели». Современники свидетельствуют о том, что комедию горячо приняли простолюдины, которые на себе испытывали тяжесть зависимости от «хозяев жизни». Но другие…
«Чиновники пожилые и почтенные кричат, что для меня нет ничего святого, когда я дерзнул так говорить о служащих людях. Полицейские против меня, купцы против меня, литераторы против меня», — писал Гоголь.
Реакционная журналистика назвала комедию «грязной клеветой на Россию». Фаддей Булгарин, автор одной из самых яростных рецензий, утверждал, что в России нет и не может быть такого города, который выведен в пьесе. Против автора восстает и высший петербургский свет. Внутри его клокотала от злобы большая и сильная группа. Графы — и Бобринские, и Белинские, именитые Боборыкины, — вероятно, еще раньше сделали все, чтобы заглушить разговоры о неблаговидных поступках родственника. Не желал шума и Бенкендорф. Ведь пустомеля назвался чиновником именно Третьего отделения. И ему сразу поверили! Обидно. Как будто в этом отделении мошенников и взяточников больше, чем в других… Уже казалось, что все слухи о подлинной истории, случившейся в Устюжне, затихли. И вдруг эта комедия! Да еще на императорской сцене! Общий приговор был злобен: «Это — невозможность, клевета и фарс!»
Враждебные толки о «Ревизоре» потрясли Гоголя: «…тоска, тоска! Не знаю сам, отчего одолевает меня тоска… Я устал и душой и телом… мне опротивела моя пьеса», — писал он одному из литераторов.
Гоголь сочиняет развязку «Ревизора». Оказывается, город, выведенный в пьесе, — это «наш душевный город», который «сидит у всякого из нас». А ревизор — «наша проснувшаяся совесть, которая заставит нас вдруг разом взглянуть во все глаза на самих себя». Но уже поздно! И сам автор не волен, не в силах что-либо менять… Герои родились и продолжают жить.
«Эй, вы, залетные!» — кричит ямщик. Лошади трогают, берут разбег — и вот он, по всей дороге заливает колокольчиком, разносит по всему свету историю.
Стучит об пол в злом отчаянии городничий: «Вот когда зарезал, так зарезал! Убит, убит, совсем убит!». «…Как я — нет, как я, старый дурак? Выжил, глупый баран, из ума!.. мошенников над мошенниками обманывал… Трех губернаторов обманул!..»
И видит вокруг одни свиные рыла вместо лиц.
А из маленькой квартирки, что «поворотя на двор, в третьем этаже направо», выходит с трубкой в зубах веселый щелкопер.
«Эге, — говорит он, — да нам письмо…»
Вот так сюжет! «Русский чисто анекдот… духом будет комедия из пяти актов, и, клянусь, будет смешнее черта!»
