— «Гаспар из тьмы»! — стряхнув с обреза пыль, объявил он торжественно.
— А можно мне еще «Введение в сексологию» Кона? Вон, фиолетовая с зелеными буквами.
— Что-о?! — Макароний чуть со стремянки не свалился.
— А в следующий раз «Мурзилку», — невинным голосом сказала Танька.
— В следующий раз Чехова будешь читать. Но сначала придешь и расскажешь, что поняла, — он кивнул на томик, который она держала в руках, и прибавил не то с укором, не то с уважением: — От-т дети пошли…
Мы вышли из Дома культуры. Дождь так и не перестал, даже полил еще гуще.
— Потом поменяемся, — сказала я на крыльце, и мы, засунув книги под свитера, помчались.
Окрыленные, с добычей за пазухой, мы спешили домой. Мы летели прямо по лужам, не разбирая дороги, и неизвестно, что подстегивало больше: холодный майский ливень или нетерпение сердца, желание скорее отправиться в путешествие по неведомым взрослым мирам, загадочным, опасным — но таким манящим.
Учитель химии
Возвращаться домой после школы не хотелось. Что там делать? Бабка Героида снова приехала в гости, целый день шляется по квартире, вечно что-то моет, протирает, перекладывает с места на место. Или сидит и смотрит свой телик. Один глаз в экран, второй на меня вывернут. Прямо в темечко метит. Контроль. Жалко, что заклятье, как в «Крошечке-Хаврошечке», нельзя сказать: спи, глазок, спи, другой.
Уроки я делала быстро, я как пирожки их пекла (мама об этом сообщала подругам с гордостью). Раз- два, тяп-ляп — за час все готово. Пианино — еще час. А дальше… Куда время девать? Гулять? Без Лифшица скучно, с Танькой неохота. Одной тоже плохо. Тошно.
Я полюбила дежурить после уроков. Я даже менялась с теми, кому было лень. Не бескорыстно, разумеется, нет. За яблоки и бутерброды.
Пока у Казетты болело сердце, классом руководил химик Руслан Русланович Алаев и мы убирали новый порт приписки — кабинет химии. Алаев всегда оставался проверять тетради в школе — так ему было спокойнее. И вот он сидел и правил валентности в соединениях. А я занималась уборкой. Мыла доску, два- три раза, тщательно, чтобы не оставалось разводов, вытирала пыль с подоконников, поливала цветы. Потом наступала очередь полов. Чтобы их помыть, надо поднять стулья на парты, набрать ведро воды, снять с батареи тряпку, намочить, надеть дыркой на черенок швабры, расправить внизу по деревянным плечам. Ать-два, ать-два — как юнга, всем корпусом. Вжик-вжик по проходу. И под партами. И под шкафами. И под батареями, будь они неладны. На этом обязанности дежурного заканчивались.
Я надраивала половицы и думала о Сашке. После того как нас застукали на диване, Лифшиц почти перестал со мной общаться.
— Пошли ко мне видак смотреть? — предложил тогда Лифчик. — Предки на даче. У меня «Розовая пантера» есть и Чак Норрис.
Его отец, профессор, известный минералог, часто ездил за границу на конгрессы и однажды привез электронное чудо с дистанционным пультом. Это был первый видеомагнитофон в поселке, «сони», как помню.
— Пошли, — обрадовалась я.
Видак стоял на почетном месте в родительской комнате. Сашка налил нам по рюмке бренди, поставил кассету и выключил верхний свет.
Я пришла в модном свитере с асимметричным рисунком — тоже заморский подарок, родители в Югославии купили. У него были широкие, слегка расклешенные рукава. Этим воспользовался Сашка. Надо же, какой мальчик изобретательный — брел, брел и забрел. Рукой в мой рукав. Пробрался выше… выше… левее… Саш, это уже не рука…
Мне было приятно. Но для порядка я сказала:
— А если я тебе в штаны залезу?
— Возьми его в руки, сожми его крепко, он станет упругим и твердым, как репка, — Лифчик чмокнул меня в шею.
— Дурак! — Было б чем огреть, я бы огрела. Хотя не очень-то разбежишься, когда в рукаве чужая рука, и держит тебя за грудь.
— Что ты дергаешься, загадка детская. Снежок.
Мне вдруг стало смешно.
— Лифчик и есть лифчик, — хихикнула я.
— Подходит размер? — Лифшиц сильнее сжал мою грудь.
— Чуть-чуть тесновато.
Ослабил.
— Впрочем, нет. Нормально…
Внезапно включился свет. Мы так увлеклись, что не заметили, как вошла Сашкина мама. Лифчик покраснел и выбежал из родительской комнаты. Мне пришлось выскочить за ним. В коридоре он посмотрел на меня так… так, словно это я залезла при матери ему в трусы, а не он ко мне в рукав свитера. Я развернулась и пошла домой.
— Хочешь чая? — У Руслана был кипятильник. — Давай только закроемся, а то не положено.
Мы зашли в лаборантскую комнатку, где хранилась химическая посуда и реактивы.
— Из дистиллированной воды?
— Из простой, из-под крана. Препараты у меня по выдаче.
— Мы с папой пили из дистиллированной. Он из института приносил.
— Понравилось?
— Очень вкусно. Подсолить только надо немного. И соды щепотку бросить.
Руслан достал из шкафчика круглую жестянку, вынул оттуда пачку заварки, распаковал фольгу, вдохнул аромат чайного листа.
— Попробуй.
Я взяла душистый кубик в руки, понюхала, вернула обратно.
— Любимый сорт. Байховый, грузинский. Как пахнет… Эфирные масла.
Чай был самым обычным, но мне казалось, что пахнет прекрасно.
— Знаешь формулу масла?
— Подсолнечного?
— Например.
Руслан взял мел, подошел к доске и нарисовал что-то невообразимое со многими разветвлениями.
— Ничего себе…
Я вспомнила, как четырех лет от роду подловила маму, когда она рассказывала, что все, что есть в мире жидкого, состоит из воды.
— И масло?! — воскликнула я, увидев бутылку на подоконнике.
— Молодец, — похвалил папа, — соображает голова.
Руслан стоял и улыбался. Узор на доске впечатлял. Никогда я, наверное, не запомню эту формулу масла, да и зачем она мне.
Химик положил мелок обратно в коробку, сполоснул руку, вытер о крошечное полотенце.
— Тебе крепкий?
— Покрепче.
Алаев бросил щепотку, вторую… Заваривал он прямо в химической посуде из тонкого стекла. Я всегда боялась, что мензурка лопнет от перегрева, но у Руслана никогда ничего не лопалось, не разбивалось, не взрывалось и не возгоралось. Однажды, правда, он специально облил руку спиртом и поджег — а потом
