живем почти всегда…»
В ответ на это профессор Занудрин присвистнул, подошел ко мне вприсядку, вытягивая два толстых красных кукиша, затем повернулся задом и громко испортил воздух. Закончив сию демонстрацию, он вернулся в свой уголок и заснул мирным сном. Беседа о свойствах русской души закончилась.
Некоторое время спустя загремел засов, с грохотом открылась ржавая дверь и в проеме возник сам оперуполномоченный нарофоминского ОГПУ Веревкин: «А ну, ребята, выходи по одному. Сейчас с контрой разбираться будем…»
Вылезли, жмурясь, на белый свет: я — в костюме «Адидас» и кроссовках «Найки» и профессор Занудрин в широкополой шляпе и рваных ботинках. Оперуполномоченный вытащил из планшетки листок бумаги и зачитал: «За распространение ложных сведений, за сеяние панических настроений, за контрреволюционную агитацию и пропаганду… одним словом, поповский выучка Занудрин и белый провокатор Пидерзон приговариваются к расстрелу, приговор привести в исполнение немедленно. Нарофоминское ОГПУ, 16 августа 33-го года».
На окраине деревенского кладбища уже лежали две лопаты. Поплевав на руки, мы принялись копать с двух концов одну братскую могилу.
Куски дерна, черной пахучей земли ложились по краям могилы. Веревкин измерил лопатой глубину, сказал «довольно» и попросил нас раздеться… спортивный костюм «Адидас» и кроссовки «Найки» легли рядом с широкополой шляпой Степана Антоныча.
В последний момент я вновь решил бежать. Попросившись справить нужду в кустах бузины, я внутренне перекрестился, набрал побольше воздуху, рванул наискосок через кладбищенскую рощу. Грянули выстрелы, одна из пуль срезала мне мочку уха, однако я был уже в лесу. Мать-природа в который раз приняла меня в свои объятья. Пробежав пару миль, я рухнул без сил в высокую и влажную траву.
ДАЧНИКИ
Какой-то шорох и милый девичий смешок прервали мое лежание: «Ты что тут, Костя, загораешь в таком небрежном виде?» — и веточка еловая упала на мое открытое всем взорам подбрюшье… Покрывшись багровой краской, вскочил: «А, что?» — увидел: они стояли у калитки, красивые и молодые, румяные. Татьяна махнула мне рукою: «Пошли пить чай!»
Оделся наскоро, схватил картуз и потрусил за ними. Татьяна — 20-летняя красавица с косой до пят, в пунцовом сарафане и солнечным зонтом, Сергей — в помятом белом костюме и белых парусиновых ботинках, и я — в косоворотке, в сапожках, натягиваю на бегу картуз.
Нагнал и, задыхаясь, извинился. Мы сбавили чуть шаг. Татьяна развела руками: «Какое чудо — поле, тишина… Вот это и есть Россия.»
Над нами — небо бледно-синее, в нем медленно ползут кучистые большие облака и кувыркается далекий ястреб… Вдали на горке — старая усадьба. Звенят кузнечики, в полях идет работа… Все это было столь непохоже на те безумные картины, что я намедни пережил, что подозрение закралось в душу: «Какой сегодня год, Татьяна?»
Она взглянула из-под зонта с привычной усмешкой: «Вы, Костя, слишком начитались эзотерической литературы, все ваши антропософы и теософы — не стоят сегодняшнего дня… Сегодня — июль 13-го, прекрасная погода… Вот выпьем чаю, пойдем купаться».
Июль 13-го? Очередным нелепым финтом я выпал в сей отрезок… блажен, кто не изведал моего… — и, чтобы не догадались о смятении, пропрыгал на одной ноге, вздымая пыль и кукарекая.
— Ах, милые друзья, — Танюша продолжала грезить, — вот как закончу училище Фруссарди, поеду в следующем году в Париж, учиться у кубистов. Всем надоел академизм и школа Репина…
— А я, — поддакнул ей полуслепой Сережа, — закончу инженерный факультет, устроюсь на заводы Сименса. Электротехника, друзья мои, есть перспектива…
Они болтали, заливаясь смехом, а я все прыгал и кукарекал, пытаясь скрыть свой внутренний надрыв. Я бы назвал это синдромом неудобства… того, кто кое-что увидел, и потому мне было лучше обойтись без комментария…
По липовой аллее поднялись мы к усадьбе… какое старое, замшелое строенье, с колоннами и треснувшей лепниной. Под горкой виден одичавший сад и пруд, позеленевший, покрытый ряской. Купальня покосилась, квакают лягушки… Где я? Тут русским духом пахнет, однако непонятно — каким…
Внутри — полно премилых барских штучек. Я тронул клавиши старинного рояля: гостиная мгновенно вздрогнула, проснулась. На стенах — портреты господ Батищевых, дагерротипы… Одна особо страшная старуха смотрела на пришельца из-под густых бровей.
На цыпочках крадусь к веранде и вижу: шумит старинный тульский самовар, клубится папиросный дым. Татьяна и Сергей ведут одну и ту же бесконечную беседу.
— Я думаю, — бубнит прыщавый идиот в косоворотке, — что человечество вступает в век модерна. Сознание преобразилось. На выставке 12-го года в Париже соседствовали футуристы, кубисты и теософы… вот это — авангард! — он выпивает рюмку водки, глядит подслеповатыми глазами на Татьяну. Тут я не вытерпел.
— Да, хорошо внимать всем вашим рассужденьям (меня прорвало), но вы не забывайте, сударь, что мы — в России! Здесь пахнет не модерном, а сапогами да портянками. Сейчас, в 13-м году, вы так же далеки от Запада, как при Иване Грозном… Россия и модерн — да разве ж это совместимо? Модерн — среди свихнувшейся верхушки, и дикость — среди народных масс. Вас, модернистов, вздернут на суку, когда, не приведи Господь, появится очередной Емелька Пугачев. Он вам покажет!
— Да что вы, Костя, говорите, — Татьяна налила мне рюмку, — мне кажется, что вы уж слишком возбудились от жары и от несносного либидо (тут оба прыснули). Давайте выпьем за сенокос, за новый состав российской Думы, за все хорошее… таким, как вы, неисправимым пессимистам, наверно, трудно жить.
Что было делать? Мы чокнулись, я запрокинул рюмку. Водяра, непривычно чистая, скользнула в пищевод, не снизив гиперреакцию… На медном на боку сверкающего самовара неимоверно ярко вспыхнул луч солнца и влился в мой расширенный зрачок…
Да, нечего тут говорить людишкам про то, что ждет их в этом Зазеркалье… Да, будущее их прискорбно, но в лабиринте пространства-времени сей миг останется навечно… приятно-мимолетное сиденье: под пенье птах, под запах скошенной травы… Чай, водка, табачок и разговор: о жизни, творчестве, России…
Сергей берет гитару, играет. Над нами — небо бледно-синее… у каждого — свои мечты… Сидели на веранде, пили водку с чаем да вареньем, спорили… Айда на пруд!
Потом лежали на песке. Смотрели в небо. Казалось, Россия навсегда останется такой, как в это лето… что может измениться? Купались, продолжали спорить.
— И все-таки, — сказал Сергей, — грядет эпоха удивительных открытий… мы подчиним себе бездушную материю… — Я вспомнил тут профессора Занудрина, и у меня кольнуло под ложечкой. За дальним лесом вдруг громыхнуло, подуло свежестью. Большая туча стала разрастаться, закрыла солнце, все стало серо-сизым. Замолкли птицы, настала гробовая тишина.
Мы оседлали велосипеды и покатили к дому. Дорога шла полями. Крестьяне торопливо кидали сено в стога. Поближе к лесу, на обочине сидел Иоська — смешной, убогий старец, заросший диким волосом, и грыз горбушку. Татьяна сказала, что сей Иоська был известный всей округе юродивый и наделен был, как говорили, даром вещим. Мне это не понравилось, однако было поздно.
— Здравствуй, Иося! — Сергей нагнулся к старику.
— Здорово, люди добрые.
— Что видишь впереди, Иося?
— Что вижу? Жизнь хорошую, да только не для нас.
— А что же так?
— Да так… ударит гром, прольется море крови и все утонем..
— А я вот?
