— Что люди? Что люди-то? — настаивал Кравчук. — Поделим Алмазный фонд, посольства за границей, и будем жить — как люди…
— Вот-вот, — поддакнул лежащий в стороне Шушкевич, — ведь это означает — демократические перемены.
— Предатели! — я сжался, чтоб не завыть. — Так значит, они готовят раздел империи!
— Ну, если Украина так хочет — Россия согласна, — запухший Ельцин чокнулся с товарищами, продолжили беседу. Сидели бочкозадые, взопревшие…
— Решим демократически, — промолвил Ельцин, — объявим завтра в печати, что СССР распущен, а мы, знай, представители восточного славянства — создали СНГ — союз достойно-независимых.
— Уж лучше — содружество! — привстал Шушкевич.
— Ну черт с ним, нехай содружество, — они разлили горилки и запрокинули в хайло.
Я глухо зарычал, шерсть встала дыбом. С громоподобным лаем прыгнул из-под шкур и бросился на беловеж-путчистов. Вцепился крепкими клыками в откормленную ляжку Кравчука. Удар поленом по голове сразил меня. — Пущай его оттащат… посмотрим, что с этой падлой делать, — сержант Величкин отдавал рабочие распоряженья.
Меня отволокли на задний двор. Там, где разделывали туши убитых зверей, повесили за лапы — на распялке. Допрос повел майор Пичужкин — начальник охраны Ельцина. Он наперво велел стегать лазутчика, и крепкие солдатские ремни впились в лохматый мой загривок. Через какие-то минуты висел безжизненным обрубком, мыча, пуская пузыри кровавые.
— Ну так, — майор Пичужкин закурил, — теперь докладывай. Ведь это ты убил солдата Хасбулаева?
— Да, я.
— Как, почему и по какому наущенью ты прибыл сюда?
— Я… я пришел из неоткуда. Меня давно мотает по всяким задворкам мира… я так хочу, но не могу — из лабиринта дел российских…
Еще один удар заставил волка подтянуться до потолка:
— Докладывай, покуда не стянули всю шкуру!
— Я прибыл из ставки Гитлера под Винницей.
— Чего? — в его лице — недоуменье. — Ты что тут заливаешь, гнида!
Раздался мощнейший щелчок, и тело подскочило от этого удара.
— Что, хочешь ремнем по печени? А ну, докладывай!
— Ну ладно… раз вы того желаете… я — верный ленинец… пришел, чтоб убедиться, насколько нынешние коммунисты верны заветам Ильича… как берегут Страну Советов.
— Чо-чо? — в его глазах я уловил смущенье, а может, чутку понимания. Решил пойти — ва-банк.
— Я убедился, что все распродано, партийно-феодальная номенклатура торжествует, и, самое ужасное, идет раздел СССР. Здесь, господин майор, на ваших, знай, глазах свершается ужасное — раздел империи Петра.
— Чо-чо? — однако закурил, прошелся вокруг меня. Потом нагнулся и прошептал: «Ну ладно, животина ты вроде ничего, и у тебя душа болит. Однако освежевать тебя я должен. Свидетелей не оставляют. Ну там освежевали, подумаешь — видать, судьба. Ведь все мы — фаталисты»… — И, взяв острейший финский нож, провел от шеи до пупка. Седая волчья шкура разошлась легко. И взгляду майора открылось: блистающее белизной, болезненное человечье тело.
Майор работал обеими руками. Стянув всю волчью шкуру, он бросил ее в сторону и прошептал: «Да ты артист!»
Да, я предстал пред ним как падший Аполлон: поджарый, с воспаленным взором, взопревшая мошонка болталась между ног. Утерли мне морду полотенцем, толкнули прикладом в спину. Майор сказал, зловеще смеясь, чтобы слышали другие: — Иди вперед, вражина! — и мы пошли.
Шатаясь, шел впереди, за мной — майор Пичужкин, наставив пистолет «Макарова» в затылок, поодаль — солдаты из охраны. Угрюмая и сытая луна висела над Беловежской Пущей, над местом страшного предательства. Меня поставили у стенки и навели стволы.
В последний момент решил бежать. Рывком скакнул: нацеленные пули застряли в стене. Петляя, рванул туда, где, точно знал я, был выход из подземелья. Петляя зайцем, увиливая от жужжащих пчел любви, я добежал до входа, боднул ополоумевшего часового и устремился вниз.
Внизу они все так же, не замечая меня, тренировались в самбо да пили чай, похрустывая сахаром вприкуску… испарина на юных и глупых лбах…
По коридору, столь знакомому, я устремился прочь — подальше от Беловежской Пущи, подальше от ставки Гитлера. Ну погодите, предатели!
За километром километр продолжался бег. Роняя кровь и пот, бежал по направлению к Москве — столице СССР. Во что бы то ни стало!
Подземный коридор сужался и снижался, и я уже касался плечами замшелых стен, когда застыл перед железной дверцей. На ней написано: Гробница В. И. Ленина. Вход посторонним воспрещен. Билеты в Мавзолей распроданы.
Я стал ломиться, отчаянно и безнадежно.
НАШЕ ДЕЛО ЖИВЕТ И ПОБЕЖДАЕТ
Я слышал, как сзади нарастал топот сапогов: выходит, крышка! Прижавшись лбом к двери, я в энный раз простился с жизнью. Прощай, товарищ незабвенный…
Внезапно дверь отворилась, из темноты шепнули: давай, браток, и я прошел в залитую зеленым светом галерею. Дверь за мною закрылась — на три могучих поворота, со скрежетом.
Ступая по ковровой дорожке, я шел по галерее вниз. Вокруг — гудящий ровный звук, прохлада вечности и голубое освещенье. По стенам — вымпелы, знамена и редкие видеокамеры — уставились на неожиданного посетителя.
Там — вдалеке — свет ярче, он разгорается и переходит в красный. Как будто ярость трудового человечества вскипает ровным пламенем. Играет музыка — органная. А в центре зала — на помосте — в стеклянном саркофаге — лежит, сложивши сморщенные ручки на груди, — он, самый человечный Человек.
Ильич лежал с загадочной улыбкой, как будто все происходившее вокруг — давно знакомая возня, по сути не меняющая неумолимого движения истории.
— Товарищ Ленин, что же это делается? — я начал биться о стекло. — Очнитесь же, товарищ Ленин!
— Товарищ Ленин, промойте же глаза, протрите уши! Сегодня совершается немыслимое, они задумали разрушить СССР! Проклятые путчисты — Ельцин и компания — жрут водку в Беловежской Пуще и обсуждают раздел империи.
Раздался звук, похожий на утробный стон. Лоб Ильича поморщился. Раскрылся один глазок, потом другой. Ильич зевнул, уперся ножкой в саркофаг и скинул крышку. Рывком привстал и посмотрел с прищуром: «А вы кто будете, товарищ военспец?»
— Я — красный дипкурьер, меня послали с товарищем Сухановым, однако…
— Не надо лишних слов, товарищ! Мы сами разберемся, что к чему.
Он взял меня за руку и бодренькой походочкой увлек по коридору. Подземный город под Кремлем и Красной площадью кипел своей, особой жизнью. Вдоль нашего пути застыли часовые — в буденовках, ушанках, маскхалатах. Не замечая посетителей, в соседних галереях тренировались кремлевские курсанты — учились приемам самбо, карате, дзюдо. У писсуаров стояли, беседуя, какие-то геронты в каракулевых пирожках, в ратиновых пальто до пят.
Под Боровицкой башней сделали привал. Ильич достал из тайного кармана сушеную колбаску и перочинным ножиком разрезал, потом стал есть, подкидывая кусочки, ловя их на лету мохнатым рыжим ртом. Утерся рукавом и обернул ко мне свои умнейшие глаза: «Ну как вам наша родина, СССР?»
