Проехал Дерпт, Ревель, Ригу.
Климат становился мягче, дороги лучше.
Новый 1789 год он встретил в Кенигсберге, в гостинице Шварцблоха. Там собралось довольно много людей приличных.
— Вы, русские, — сказал графу швед Адольф, — народ упрямый, дикий, но нерастраченный. Вам надо много тратить.
Хозяин согласился. Все пили за Россию, за нерастраченный талант.
На следующий день Адольф повел гостя к великому Гольдштейну, философу. Говорили о системах, о мирах, о Провидении.
Гольдштейн составил гороскоп России и показал на точку X. Сказал, что здесь опасность.
Затем путь молодого графа пролег в Варшаву, Берлин, и вот он прибыл Лейпциг.
В кривой Хайнгассе, недалеко от ратуши, граф К. снял комнату и занялся науками.
Он изучал Декарта, Лейбница, Гольдштейна, Монтескье.
По вечерам кутил, а после пива все говорили о Франции, о Конституции, о мире.
Прошло пять лет, и, получив магистра, граф К. сложил пожитки в дорожный кофр и двинулся домой.
Берлин, Варшава, Рига, Ревель, и вот…
Вид Родины обескуражил графа. На станции близ Нарвы медленно меняли лошадей, в трактире были мухи.
— Россия, — с горечью подумал он, — до кой поры? — и записал в дорожном дневнике: «Глянул окрест, и опечалилась душа моя. Разбой и произвол кнута».
В Москве он поселился в переулке на Арбате, обставил же квартиру по-немецки: все карты мира, черепа, коллекции монет и трубок.
Ночами у него клубился дым. Шли споры — о Конституции, о царстве справедливости. Среди друзей особо выделялся Федор Б. — лет двадцати, отчаянный картежник, офицер.
Однажды он сказал: «Французский опыт — пора в Россию! Тиранам — смерть!»
Об этом тут же узнали. За ним пришли. Он гордо поднял голову, пошел на выход. За ним всплакнула Дуня, сенная девушка. Метель замела его следы.
Его дорога пролегла в Сибирь. Минуя города, с конвоем, он быстро добрался до назначения.
В губернии Тобольской нашли ему село — Орехово, среди лесов и хлябей. Шел 1800 год.
В Орехове попал Федор в избу зажиточную, к староверам. Отец — костлявый великан, мать необъятная, иконы с Троеручицей, застенчивая дочь.
В своем углу он разложил предметы, подаренные графом, — трактат о воле, череп, карту мира и трубку.
Весь первый день он думал о произволе, за стол не шел, курил. На пятый день пошел купаться, а через месяц венчался с хозяйской дочкой по старому обряду.
Через год он вовсе изменился. Грибы да малина сделали свое дело: Федор перестал бредить цареубийством, увлекся землепользованием. Родился мальчик, Ванюша.
Когда Ванюше стукнуло 12, Федор скончался и, умирая, оставил сыну карту местности, шкатулку минералов и некое письмо для графа К.
И вот, надев отцовскую доху, обнявши мать и помолившись образам, Ванюша тронулся в дорогу. Котомка не тянула плеч, шагалось хорошо. Два месяца он был в пути.
В начале марта он постучался в двери особняка на Сивцевом. Открыл сам граф — безумный взгляд, на вид все шестьдесят. Он ввел парнишку в дом: «Так вот ты кто!»
Граф не имел семьи, слыл чудаком. Друзья считали, что поездка в Германию его испортила.
Ванюша удивился, увидев в кабинете каббалистические знаки, засушенную руку княгини М. — любовницы Сперанского, и книги, книги, книги…
— Европа и Америка — суть продолжение египетской традиции, — промолвил граф. Он сел у печки и открыл письмо.
— Любезный граф, — писал ему покойный Федор, — покайся, откажись от смуты, вернись к народной вере.
— Какая чушь! Но почему? — граф встал и хрустнул пальцами. Потом накинул шубу, позвал Ванюшу, и они пошли по улицам Москвы.
Уж вечерело. Сверкали золотые маковки церквей, лотошники кричали, вокруг — купчихи, ямщики пузатые… Да, Азия-с, дыра… Ты слышишь, Ваня?
Тогда, по младости, не знал Ванюша смысла этих слов…
В ту ночь он плохо спал в гостиной графа. Громадные часы, их мерный бой, скелет и шпаги, казалось, виделись в кошмарном сне.
В июле началось вторжение Наполеоново, и вскоре слухи поползли, что взятие Москвы близко. В сентябре французы были у стен столицы.
Граф ожил: он выходил на долгие прогулки и с радостью смотрел, как собирались и уезжали целые дома, его смешили хрюканье свиней, визг домочадцев.
В Москве ночами шла гульба и до утра не затихали крики пьяных мужиков. То был забавный, но короткий миг: ушли войска, купцы, дворяне, остался сброд.
И вот, ненастной осенней ночью раздались стуки в дверь. Сам граф, накинув шелковый халат, пошел открыть: там собрался дворовый люд, руководимый Кривым Васютой.
— Вино найдется, барин?
— Ступайте прочь!
Раздался крик, упало тело. Ванюша, выбежав, увидел графа, лежащего с пробитой головой. Ватага уже ворвалась в дом и рушила всю утварь в поисках вина.
Последние минуты графа К. были ужасны: он бился в пене, бредил о Египте и, умирая, сжимал на шее некий знак — змею и иероглиф на цепи.
Два дня спустя в Москву вошли французы. По чистой лишь случайности дом графа уцелел среди пожарищ, хоть был разграблен. Ванюша спал в сенях, когда раскрылась дверь и статный капитан- кавалерист вошел с пятью гвардейцами.
Жером, как настоящий европеец, велел солдатам навести порядок и вскоре сел пить кофе в кабинете графа.
Француз Жером имел довольно любопытную причуду: в свободные часы он брал Ивана и шел бродить по улицам Москвы — искать курьезы.
Бывало, заходили в ветхие усадьбы, и там, среди предметов старины, Жером искал только ему известное. Он хмурился, он улыбался, перебирая безделушки.
Однажды он нашел киргизский стеганый халат и был безмерно счастлив: смотрелся в зеркало, плясал.
Естественно, предметы графа К. он все собрал в сундук: гравюры, табакерки. В суровые морозы он спал на сундуке, накрывшись медвежьей шкурой.
Но вот приказ был дан отступить: холодным ноябрьским утром войска Наполеона потянулись из столицы.
Жером сидел в санях, закутан в медвежью шкуру, положив на колени кривой турецкий ятаган. Рядом с ним — укутанный в платки Ваня.
Под Малоярославцем разбили бивуак. Сильнейший холод, безветрие, мерцающее небо и едкий дым костра. Жером ощипал ворону, наткнул ее на штык и стал обжаривать.
— Ты знаешь, Иван, — сказал он, закурив трубку, — здесь, в диком поле, среди волков, — я счастлив.
Раздался протяжный свист, и показалась казачья сотня: в короткой перестрелке Жером был ранен в грудь навылет и тут же скончался.
Ванюшу подобрал розовощекий русский офицер Туманов. Он посадил его в седло, и вскоре все были в лесу, среди своих.
Кавалерийский офицер Туманов был славный малый: он накормил мальчишку супом и с первой оказией отправил на родину, в Тобольскую губернию.
