несправедливым!».
«А, — неизбежно задумался Сева, — вот любопытно, а как дожидалась она? Мало ли? Квартира! Сама — хозяйка, всегда одна...».
«За нее — думал Сева, — в общем-то, глупо, — не стоит переживать!...». Он же знал: Люда — скромная девушка, график-художник… Не то на уме! У нее — это точно, не то! Но, — свобода, квартира — мужчин слишком много, из тех, кто не прочь! Вот уж точно, хватает вокруг ее — гадости этой. А Люда, — она ведь красива…
«Что ж, моя — уж пусть будет красивой! Квартира? Ее надо будет, с моей, не помедлив, объединять! Соблазн будет лишний Людмиле, и мне — лишний повод для беспокойства…».
«Но в целом!... Мадам не испорчена, гонг пробивает — вперед! Сентябрь на пороге. А раз соглашалась, значит хотела. Да не решалась. Девушки ведь нерешительны, так? Так, — и должно быть так!».
Потемкин не мог быть сегодня наедине со своими мыслями. Время службы к этому располагает мало. Но, в той степени, в которой любая работа не запретит оставаться собой, он грустил. А завтра его ждал очень трудный день. Сурово сошлось все сегодня в судьбе!
«Ты наследил там, и провалил оба адреса. Это понятно?» Что ж, было, — он мог просто жить, как живут другие. Быть счастливым, иметь приключения, делать ошибки. На них ведь никто не отнимет права, они неизбежны. Не было б только в них горя, зла и поломанных судеб Так живут все, и так будет.
Но, не может так быть всегда! «Тридцать первого, до двадцати трех, — еще можно… Все ясно?» Ясно! Потемкину завтра назначен последний срок. Нет, никто, в том числе Евдокимов, чужой судьбы диктовать не станут. Судьба будет только такой, какой человек ее сможет делать сам. Но иногда и последний свой срок, человек назначает сам — его собственный выбор! На что же пенять Потемкину? Собственный выбор…
Нет, он не пенял. Ему было грустно: он думал о ней, и не мог, даже не думая, про нее забыть… Ее откровенность: «У меня, правда, месячные. Ты не залетел! Во мне нет твоего ребенка. Это значит, что ты свободен».
А ведь это он может завтра сказать: «Ты свободна, ты слышишь, пари не проиграно! Нельзя проиграть было то, в чем исход от тебя не зависел. Несправедливо!».
Но она, может быть, ждала, ждет сейчас и не знает, что мог бы Потемкин. А он не сказал, потому что не любит, и даже боится он обещать!...
Он думал, конечно, и прежде, о том, что такое судьба. Тем более, с тех пор, когда, как другие, разделил ее с женщиной. Он имел шкалу ценностей, и сверялся с ней.
Но, представить не мог, что когда-то еще, может так много значить, и быть таким нужным, кому-то! И что теперь делать, не знал. Не знал, потому, что он знал себя. Разрыв — видел он, — рвет ее ткань живую. А он не хотел ей боли. «Может, есть случаи, когда невозможно без боли?» — раздумывал он. Книги и чьи-то, реальные судьбы, не спорили: «Да… А что делать?...». Но он не хотел. Боль лишь однажды прекрасна: когда человек рождается. Во всех других случаях, боль убийца.
***
— Анна Ивановна, здравствуйте. Приглашаете?
— Та заходьте, хлопцы. Щось узнали про Алексея?
— Да, Анна Ивановна. Нам надо будет говорить сегодня не торопясь, хорошо?
— Добре.
— Сын-то когда приезжает?
— Та ось телеграмма, дэсь, завтра они приезжают.
— Это Сергей, Анна Ивановна, друг мой. Вы мне вот говорили, что войну тут прошли, а друг мой сапером работает. Это знаете, человек, который мины ищет, снаряды, взрывчатку в общем. Вот мы с ним сейчас двор Ваш осмотрим. Мало ли: может, где мина осталась. Опасно.
— Та шо вы, хлопцы, яки у меня тут мины? Нияких мин тут не було, николы!
— Анна Ивановна, Вы не волнуйтесь. Мы вот этим прибором посмотрим. Мы же копать ничего не будем. Вам потом будет спокойно. Семья вон приедет, ребенок... А не мы, так другие, смотреть все равно будут. Военкомат, может быть, так Вам они гроши еще насчитают за эту услугу. На Баварии, знаете, во дворе был снаряд с той войны и взорвался. Недавно. Так что смотреть все равно у Вас будут. Не волнуйтесь, ладно. Мы вот сейчас свой прибор настроим и выйдем, пройдемся.
Цилиндрический, параллельный земле, датчик трупоискателя, блуждал на поводке-длинной ручке, собакой в траве. Рыскал вправо и влево, и замирал, возвращался назад. И снова шел в поиск. Сергей, — поводырь необычной собаки, выслушивал шорохи в парных наушниках, — «провокаторах», — как называл их сам.
Мимика, выражение глаз, отражали ход поиска наблюдающему за ним, Потемкину. «Есть? Что-то есть…» — читал он. Он видел, что было, конечно, что-то, и волновался… Но, рыскал дальше пес- трупоискатель.
«Есть, Потемкин, оно!» — в глазах и в сигналах наушников так и не прочиталось, когда обошли весь двор.
— М-м-да… — снял Сергей наушники.
— Добре… — ответил Потемкин, — Теперь вот туда, — кивнул он на фасад флигелька, — и там снова включим.
— Туда? А что там?, — Сергей осмотрел обновленный, подкрашенный ярко, фасадик, — Да не написано, видишь, там ничего!
— Но, мы включим, договорились?!
— Включим.
Войдя, вместе с Сергеем, к Анне Ивановне, понял Потемкин: она наблюдала. Глаз напряженных не отводила, руки сухонькие по-стариковски, не отрывались от подоконника.
— Ну, що у Вас, хлопцы, нема? — не сразу, несмело, спросила он, посмотрев на одного, и потом, на другого.
— Нема.
— Та, и добре…
Сергей посмотрел на Потемкина.
Она знала, что Потемкин на службе. «Что он сказал Шатунову? Сказал ли? — не знала она. — Он честный, он должен сказать. Но мог не сказать, потому, что щадил ее. Не обещал он там, где другой обещал бы с восторгом: вот, Сева — он на девятом небе был бы на месте Потемкина! Но делал Потемкин, делал для Люды то, что разум не мог обещать, а она хотела… Но, может, он сделал все?»
Казалось, он сделал все… Он еще мог быть сегодня, ведь сегодня последний день. Большего Люда просить не посмеет. Неожиданно просто пришел этот день. «Во мне нет твоего ребенка. Это значит, что ты свободен. Ты слышишь, у нас еще есть один день. Последний. Я могу его не пережить…», — она улыбнулась. Казалось теперь, что это слова не ее.
Она шла по улице. Не надо было сегодня идти, никуда. Но дома она не могла бы не ждать. Поэтому она собрала работы и пошла в издательство. Поговорить с редактором. Неконкретно, просто о том, что, кажется, что-то нашла она за несколько лет, и хотела б теперь рисовать иначе. По-новому: как-то близка она к новому стилю, почерку, или подходу к теме — надо было бы обсудить. Хотя, может быть — к черту редактору все это надо? Зачем ему эти проблемы, если Станкевич рисует и так хорошо. Но она ощущала себя на пороге чего-то нового, супергромадного, как Вселенная, но неизбежного, близкого…
Потемкину было непросто вчера: «Сейчас ничего не могу сказать тебе, Люд…
— А скажешь, потом… Еще можно!
— Да…».
Он скажет. Есть что сказать
«Потери, Люда… Их не надо бояться! Они естественны…
— Это ты мне нарисовал себя? Нас, Потемкин?
— Десять дней еще есть! Они потрясут этот мир! Ты слышишь? Я знаю! И ты — свободна! Я точно знаю!
«Свободой грозим мы друг другу, да? Получается так? — невесело улыбнулась Люда, — Сегодня десятый день. Что он значит?»
