зло, словно они неотделимы от высокой нравственности.
Мы ясно ощущаем здесь сочувствие к тем, кто пострадал по слабости или по неведению. Но было бы заблуждением считать, что это — всего лишь протест мягкосердечного и терпимого гуманиста. Иисус говорит именно так, потому что Он убежден: с приходом Царства Божьего в отношениях Бога и человека наступает новая эпоха. Нравственность питается отныне непосредственно от источника, вся система традиционных предписаний теряет силу. Иисус никогда не собирался сокрушать Закон. По-своему Закон мог еще принести пользу —- например, он свидетельствовал о двух 'самых главных заповедях'. Но он уже не стоял в центре и не определял нравственных обязанностей во всей их полноте.
Различия, которые сперва разделили, а затем бескомпромиссно противопоставили друг другу Иисуса и господствующую школу еврейских учителей, не сводились (как могло бы показаться) к разному истолкованию того или иного места в Законе. В конце концов и признанные равви толковали Закон сравнительно вольно — гораздо свободнее, чем при новом, реформированном иудаизме, который возник после катастрофы семидесятого года. Но враги Иисуса справедливо предупреждали, что Его учение угрожает иудаизму как системе, в которой религиозное единство неотделимо от национального.
Именно здесь — секрет рокового разлада. Это же отмечает и современный еврейский ученый, отнюдь не безразличный ко многим благородным идеям, которые он находит в учении Иисуса. Он пишет;
Иудаизм в те времена имел одну цель: спасти крошечный народ — страж великих идеалов — от растворения в океане языческой культуры, а значит — создать условия, при которых народ медленно и постепенно воплотил бы нравственное учение пророков в жизнь, то есть в еврейское государство. Для нации как целого общественные идеалы Иисуса были опасной и болезненной фантазией. Большинство, поддерживающее книжников и фарисеев (таннаев) — вождей угодной народу партии, никак не могло принять Иисусова учения. Учение это Иисус в немалой мере почерпнул у пророков и даже у самих фарисеев, однако оно, с одной стороны, стало отрицанием всего, чем жил иудаизм, а с другой стороны, довело иудаизм до таких крайностей, что в определенном смысле его уже нельзя было называть иудаизмом.
Автор судит с точки зрения раввинистической традиции, изнутри. И, пожалуй, слова его можно принять, ибо они честно объясняют, почему столь резко противостояла Иисусу партия, имевшая с Ним много точек соприкосновения. Если же этих причин все-таки недостаточно для объяснения той ненависти, которую удовлетворит одна только смерть врага, вспомним, что в ту пору засилье язычников вызывало особую злобу и дорогой для народа 'еврейский образ жизни' отстаивали с особым пылом. Есть, впрочем, в этой вражде (судя по Евангелиям) что- то гораздо более глубокое, чем страх за судьбу национального наследия. Иисуса обвиняли в 'кощунстве'. Обвинение тяжкое. Люди считали, что Он оскорбляет то, чему они поклоняются, а это вызывало и злобу, и страх. Обвиняя другого в кощунстве, человек не столько судит, рассуждает, сколько отшатывается от того, что кажется ему осквернением святыни. Значит, что-то в словах и поступках Иисуса глубоко задевало людей определенного воспитания, склада, среды. Именно это гораздо сильнее, чем рассудочное неприятие, подтолкнуло фарисеев к неестественному (и очень недолгому) союзу со светскими властями, которые желали смерти Иисуса по совершенно другим причинам. Но об этом позже.
V
Народ Божий
Всякий, кто изучает греко-римский мир начала нашей эры, пытаясь проникнуть под покров политической, экономической и военной его истории и понять, что происходило в душах людей, видит: все ждали поворота к лучшему, даже золотого века, который сменит горести и беды, уже больше ста лет сотрясавшие общество. Ожидание это было сродни религиозной вере. Люди взывали к пророкам и оракулам, древним и новым, и нередко связывали свои упования со 'спасителем' или 'избавителем' - великим человеком, а то и со сверхчеловеком, который похож на Бога или просто Бог и есть. Миллионы римских подданных видели такого избавителя в самом императоре. Римский поэт назвал Августа praesens divus, что можно передать словами 'божество, живущее рядом с нами' (в одно с нами время, при нас). Власть императора казалась чуть ли не сверхъестественной подвластным народам восточных провинций, уже два или три поколения которых жили в распадавшемся обществе. Он даровал им единство. Он обеспечил мир, защитил от вторжений, даровал определенную безопасность внутри страны и, уж во всяком случае, смог дать каждому 'хлеба и зрелищ'. Его действительно почитали, как самого Бога на земле; он был спасителем, 'восстановителем мира' (restitutor orbis). Тем, кто ратовал за империю, не составляло труда выдавать ее за преддверие тысячелетнего царства. При Августе и в самом деле многим казалось, что золотой век уже на пороге. Правда, во времена Тиберия (при котором и произошли описанные в Евангелиях события) позолота несколько потускнела.
Евреев не слишком трогали эти притязания кесаря. и они, подобно многим другим, жили общей надеждой на лучшие времена. Конечно, у них были собственные представления о Боге, пришедшем к людям. Они верили, что в далеком прошлом Бог открылся Моисею и пророкам, освободил Израиль из египетского рабства, возродил его после вавилонского плена. И теперь, в годы бедствий, когда Израиль был опять угнетен, они страстно желали, чтобы Он еще раз явил себя. Одни верили в это больше, другие — меньше.
Как мирские чаяния золотого века породили свою пророческую литературу, так и иудаизм той поры создал удивительные книги, называемые 'апокалипсисами'. Авторы их притязали на раскрытие будущего — очень близкого будущего — в довольно причудливых видениях, непременно сулящих славную судьбу избранному народу. Народ, естественно, окрашивал эти видения в тона, напоминающие мечты язычников о золотом веке. Место божественного императора, непобедимого в брани и милостивого в мире, занял идеальный образ 'Сына Давидова' мудрого и могущественного даря из древнего царского рода. Он становился кесарем Иудейской империи, не менее великой, чем Римская. Справедливости ради надо сказать, что в книгах о нем,
