действительно так, то скорее всего узнать в Нем могли того Служителя Господа, о котором говорил пророк, а значит — и 'представителя', что, как мы видели, вполне соответствовало Его намерениям.
Во всяком случае, весьма показательно, что многие речения, включающие этот оборот, соотносятся с делом Служителя Господа, особенно там, где Иисус говорит об ожидающих Его страданиях и смерти: 'Надлежит Сыну Человеческому много претерпеть', 'Написано о Сыне Человеческом, что надлежит Ему много пострадать и быть уничиженным', 'Сын Человеческий... пришел... дать душу Свою как выкуп за многих'. Слова эти перекликаются со словами пророка. Ведь пророки не просто вникали разумом в то, что творилось при них, выводя возможные последствия (хотя и это включается в пророчество). Пророки принимали бремя призвания, обретая ту возвышенность, которой больше пристала косвенная речь. И если Иисус употреблял обычный арамейский оборот — это не случайно: Он говорил так, лишь когда возвещал о своем призвании с несколько большей прикровенностью; тогда словами 'Сын Человеческий' Он и именовал самого себя вместо традиционного 'Мессия'. Видимо, евангелисты так и понимали эти слова.
Некоторые из пророчеств, которые я упоминал, толкуют о жизни по ту сторону смерти и страданий. Евангелия сообщили нам, что Иисус говорил об этом по-разному. Иногда Он говорил о 'восстании из мертвых', иногда о 'возвращении', иногда и вовсе туманно: 'Недолго уже, и вы больше не видите Меня; и вы увидите Меня'. Определить, какие речения более точно передают сказанное Им, должно быть, невозможно. По мере развертывания событии пророчества могли конкретизироваться. Еще вероятней, что иногда Он говорил прямо, а иной раз — потаеннее. Достоверно мы можем утверждать одно: независимо от того, насколько точно передают евангелисты слова Иисуса, мысль о новой жизни, обретенной через смерть, о победе через поражение неотделима от Его мыслей о собственной участи.
Это мы можем утверждать уверенно. Дальше все сложнее. Если вернуться к трем типам пророчества, которые я выделил, то позволительно сказать, что 'восстание из мертвых' означает просто загробную жизнь, а слова 'немного спустя увидите снова Меня' обещают восстановление личных связей, прерванных смертью. Здесь все более или менее понятно. Но совсем по-иному звучат слова о пришествии Сына Человеческого: 'Ибо придет Сын Человеческий во славе Отца Своего'; 'Тогда увидят Сына Человеческого, грядущего на облаках'; 'Как молния, блистая, светит от одного края неба до другого, так будет Сын Человеческий в день Свой'. Разумеется, все это —- образная символика; но что же стоит за символами? Появляются они там, где речь идет о Страшном суде и о конце света, которые должны, очевидно (во всяком случае, судя по ряду отрывков), совпасть с приходом Сына Человеческого. Здесь явственно проглядывают черты 'апокалиптических' надежд и прозрений, бытовавших задолго до того и оживших вновь в бурное время, предшествовавшее падению Иерусалима. Многие из этих надежд лелеяли и ранние христиане. Из других книг Нового Завета (не из Евангелий) мы знаем, что они говорили об этом с радостным трепетом. И, естественно, жадно хватались за все сохранившиеся в памяти слова своего Господа, которые имели хоть какое-то отношение к этим чаяниям.
Они помнили, например, как Он предупреждал о бедствиях, угрожающих еврейской общине и священному городу, и говорил, что нынешнее поколение обречено нести бремя вины за прежние грехи Израиля. Вероятно (полагали они), Он хотел сказать, что при жизни окружающих Его людей Страшный суд положит конец истории человечества, и их поколение будет последним. В Евангелиях действительно есть места, которые, казалось бы, говорят нечто подобное. Но это ли Иисус имел в виду? Не разумнее ли предположить, что писавшие о Нем пытались соотнести Его слова со своими чаяниями и потому изменили их первоначальный смысл? Есть основания думать, что так оно и было.
И все-таки здесь нужна большая осторожность. Вполне возможно, что Иисус действительно пользовался образной системой предания, знакомой Его современникам. Но, как я уже говорил, хотя образность в значительной степени была унаследована, разные люди вкладывали в нее разный смысл. Иисус мог ею пользоваться, однако это не значит, что Он придавал всем символам буквальное значение или что евангелисты правильно Его поняли. И снова мы спросим: что же Он имел в виду?
Мне кажется, правильнее всего начать с тех речений Иисуса, которые и ясны, и важны для Его учения. Самое основополагающее и характерное из них гласит, что Царство Бога — здесь. Другими словами, надежда исполнилась. Царство Бога уже не где-то вдали — его можно увидеть, если откроешь глаза. Но оно — больше, чем то, что доступно глазу. Ведь это — Царство Бога; здесь, среди нас, сам Предвечный Бог. Здесь, в нашем мире, действует некая сила не от мира сего, в него вторглось 'сверхъестественное', запредельное — назовем это как угодно. Преходящая действительность обретает через него глубину вечности — и сейчас, и потом, всегда; но никакому 'настоящему', как бы важно оно ни было, его не исчерпать. Царство Бога здесь, сейчас, но оно остается надеждой, которая осуществится за пределами истории.
Чтобы выразить эту грань Царства Бога, Иисус пользовался традиционной символикой: символом пира со святыми, которые все живы у Бога, и Страшного суда для всех народов. Но это не грядущее, дату которого можно предсказать с точностью до числа; это — образы той действительности, к которой пробуждается дух человека, отрешенный от прошлого, настоящего, будущего. Это — Царство Бога во всей полноте смысла, оно лежит по ту сторону истории. Однако оно 'вошло' в историю как раз в ту решающую пору, центром которой был сам Иисус. Радость его стала достоянием тех, кто его принял. 'Блаженны нищие, ибо ваше есть Царство Божие'. Они
гости на брачном пиру: 'Могут ли сыны чертога брачного поститься в то время, когда с ними Жених?' И все-таки в мире ином будут они есть и пить за трапезой его в Царстве Его. Снова встреча с Иисусом ставит человека перед выбором, перед судом, который неотделим от грядущего Царства Бога. 'Теперь Суд миру сему',
сказано в Евангелии от Иоанна. То есть
