старинное золото, волнистое и ажурное, сообщала кокетству XVIII века и вкусовой пестроте нашего времени оттенок рыцарской старины.
Скрип колес катившейся по песку кареты возвестил о приезде адъютанта. Кто-то, во всяком случае, приехал.
— Поздно являетесь на службу, Герберт, — строго заметил Розен.
Князь, этот громадный детина, все еще трепетавший перед отцом, покраснел и пробормотал извинения: ему, конечно, очень неприятно... но он не виноват... всю ночь на службе...
— Ах, вот почему король не идет завтракать! — сунув свой чуткий носик в разговор отца с сыном, догадалась княгиня.
Грозный взгляд герцога заставил ее прикусить язычок: поведение короля никого не касалось.
— Идите скорей. Его величество, наверное, ждет вас.
Герберт повиновался, так и не вызвав улыбки на лице его любимой Колетты, ибо его приход отнюдь не рассеял ее дурного расположения духа, заставлявшего ее, сидя на диване, поминутно встряхивать своими хорошенькими букольками, которые пришли от этого в беспорядок, и теребить своей детской ручкой голубое платье, которое от этого смялось. А между тем за последние месяцы князь Герберт стал интересным мужчиной. Его жена заявила, что, поскольку он теперь адъютант, ему необходимо отпустить усы, и усы придавали необычайно воинственное выражение его добродушному лицу, осунувшемуся и побледневшему от бессонницы и от тягот адъютантской службы... Потом, он все еще прихрамывал и опирался на тросточку, как истинный герой осады Дубровника, о которой он только что написал мемориал, сделавшийся знаменитым еще до выхода в свет: сам автор прочел его однажды вечером у палермской королевы, заслужив шумные рукоплескания света и получив твердое обещание, что ему дадут академическую премию. Вообразите себе, какое блестящее положение завоевал благодаря этому супруг Колетты, каким весом он начал пользоваться в обществе! Впрочем, это не мешало ему оставаться все таким же славным малым, простодушным и застенчивым — особенно в присутствии княгини, продолжавшей выказывать ему самое очаровательное пренебрежение. Вот лишнее доказательство, что в глазах своей жены ты никогда не будешь великим человеком.
— Ну? Что там еще? — видя, что Герберт вернулся растерянный и встревоженный, довольно резко спросила Колетта.
— Король еще не возвращался!
Эти слова Герберта подействовали на сидевших в зале как электрический разряд. Колетта, сильно побледнев, со слезами на глазах, первая нашла в себе силы заговорить:
— Как же так?
— Не возвращался!.. — отрывисто произнес герцог. — Почему же никто мне об этом не сказал?
Боа г-жи Сильвис судорожно поднималось и стягивалось вокруг ее шеи.
— Уж не случилось ли с ним чего-нибудь?.. — в чрезвычайном волнении выговорила княгиня.
Герберт успокоил ее: камердинер Лебо час тому назад выехал к королю с чемоданчиком; вернется и все расскажет.
В наступившем затем молчании реяла общая беспокойная мысль, которую внезапно выразил вслух герцог Розен:
— Что скажет королева?
— Его величество, наверно, поставил ее в известность... — дрожа от озноба, заметил Боскович.
— Я уверена, что нет, — возразила Колетта. — Королева только что говорила, что за завтраком она представит королю нового учителя. — Тут ее всю передернуло, и она добавила сквозь зубы, однако достаточно громко, чтобы ее слышали другие: — Я бы на месте королевы церемониться не стала.
Герцог, сверкая глазами, в негодовании обернулся, — он никак не мог обтесать эту мещаночку и сейчас, вероятно, собирался преподать ей хороший урок почтения к монархам, но тут вошли королева и Элизе, который вел за руку своего царственного воспитанника. Все встали. Фредерика с обворожительной улыбкой счастливой женщины, — такой улыбки давно не появлялось на ее лице, — представила господина Меро... Надо было видеть, как насмешливо и свысока поклонилась ему маркиза, — недаром она целую неделю репетировала этот поклон. А княгиня оцепенела... Из бледной она стала багровой: она узнала в новом наставнике того самого чудаковатого верзилу, рядом с которым она завтракала у дяди и который написал книгу за Герберта. Как он сюда попал: случайно или благодаря чьим-то адским козням? Какой позор для ее мужа, каким он сделается посмешищем, когда обнаружится плагиат! Элизе поклонился ей сухо, хотя узнал наверняка, и это ее несколько успокоило. «Он неглуп», — решила она. К несчастью, все испортила наивность Герберта, его изумление при виде наставника, та фамильярность, с какою он пожал ему руку и сказал: «Здравствуйте! Как поживаете?»
— Так вы знакомы? — спросила королева и улыбнулась не без ехидства, — историю «Мемориала» она знала от своего капеллана.
Однако по своей доброте Фредерика не могла долго забавляться жестокой игрой.
— Король, по-видимому, забыл про нас... — заметила она. — Напомните ему, господин Розен.
Пришлось сказать ей всю правду, то есть что короля нет, что он ночевал не дома, пришлось сообщить и про чемоданчик. С королем это случилось впервые, — вот почему, зная горячий и гордый нрав королевы, можно было ожидать от нее вспышки, тем более что присутствие постороннего лица усугубляло вину короля. Но нет. Королева была невозмутима. Она только спросила адъютанта, когда он в последний раз видел Христиана.
Адъютант видел его в три часа утра... Его величество шел по бульвару с его высочеством принцем Аксельским.
— Ах да, правда!.. Я и забыла... Им надо было поговорить.
Спокойный тон королевы свидетельствовал как бы о том, что она окончательно овладела собой. Но это никого не обмануло. Все знали, кто такой принц Аксельский, и ясно представляли себе, о чем можно говорить с этим низко павшим высочеством, с этим зловредным кутилой.
— Пойдемте к столу, — сказала Фредерика, по-прежнему пытаясь сохранить спокойствие и царственным жестом призывая к тому же и как бы на этом объединяя узкий круг своих приближенных.
Чтобы пройти в столовую, ей нужен был кавалер. Король отсутствовал, и она заколебалась. Внезапно она обернулась к наследнику — тот своими большими, все понимающими глазами больного и не по летам наблюдательного ребенка следил за этой сценой — и с глубокой, пожалуй, даже почтительной нежностью в голосе, улыбаясь ему торжественной улыбкой, какой он никогда прежде не замечал у матери, проговорила:
— Идемте, государь.
IV
Король прожигает жизнь
На колокольне Св. Людовика-на-Острове бьет три часа ночи.
Окутанный сумраком и тишиной, особняк Розена спит тяжким сном своих старых, грузных, осевших от времени каменных стен, своих массивных сводчатых дверей со старинным молотком. За закрытыми ставнями в потускневших зеркалах отражается сон минувших столетий, и то, что легкой кистью написано на потолке, представляется грезами этого сна, а близкий плеск воды напоминает чье-то слабое, прерывистое дыхание. Но крепче всех в доме спит князь Герберт: он вернулся из клуба всего лишь четверть часа назад, усталый, разбитый, проклиная изнурительный образ жизни гуляки поневоле, отнимающий у него то, что ему дороже всего на свете, — лошадей и жену: лошадей, потому что жизнь спортсмена, жизнь на чистом воздухе, вечно в движении, не доставляет королю ни малейшего удовольствия, а жену, потому что король и королева живут отчужденно, видятся только за обеденным столом, и этот разрыв отражается и на супружеских отношениях адъютанта и фрейлины: они разобщены, как наперсники двух врагов в трагедии. Княгиня уезжает в Сен-Мандэ задолго до того, как просыпается ее супруг; ночью, когда он возвращается домой, она уже спит, и дверь в ее спальню заперта на ключ. Если же он изъявляет по этому поводу неудовольствие, Колетта, напустив на себя важность, между тем как во всех ямочках на ее лице играет едва уловимая
