бочках с набитыми на них обручами, и никаких товаров не развозят лакированные, раззолоченные, украшенные гербами повозки с инициалами Д. Т. Л. — подвижная, шумная реклама, развивающая бешеную деятельность, какой отличаются не только люди, но и животные, которые находятся на службе у Тома Льюиса: именно потому, что повозки совершенно пустые, они и мчатся с такой быстротой по самым лучшим кварталам Парижа. Пусть какой-нибудь бедняк, ослепленный всей этой мишурой, хватит кулаком по витрине, рекламирующей обмен денег, и запустит окровавленную руку в золото на тарелках — вытащит он оттуда всего-навсего горсть жетонов; если он захватит огромную пачку банкнотов, то при ближайшем рассмотрении окажется, что сверху лежит кредитный билет стоимостью в двадцать пять ливров, а под ним — пачка простой бумаги. Сплошная бутафория на выставках, в подвалах, везде, везде... Но откуда же, однако, берется портвейн, который дегустируют англичане? Откуда эти деньги, которые уносит русский помещик в обмен на свои рубли? Откуда эта бронзовая безделушка, упакованная для гречанки с островов?.. Ах, боже мой, все объясняется очень просто! Английское пиво приносится из соседнего кабачка, золото берется у менялы с бульвара, безделушка — из магазина «Разные разности» на улице 4 Сентября. За всем этим живо слетают служащие, которые, сидя в подвалах, ждут приказаний, передаваемых через переговорные трубки.
Для скорости они проходят соседним двором, а несколько минут спустя уже показываются на верхней ступеньке винтовой лестницы с перилами тонкой работы, украшенными стеклянными шишечками. Вот он, требуемый предмет, с гарантией, под маркой Д. Т. Л. Не стесняйтесь, ваше сиятельство: если он вам не нравится, мы вам его обменим, — подвалы агентства набиты битком. Правда, здесь с вас за него возьмут немного дороже, всего только вдвое или втрое, но зато вам не надо бегать по магазинам, где вас никто не понимает, несмотря на многообещающие надписи: English spoken[10]. Man spricht deutsch[11], по этим бульварным магазинам, где иностранец, затурканный, одураченный, всегда находит одни поскребыши, остатки, заваль, парижский хлам, составляющий убыток для магазина, «предметы, вышедшие из моды», вещи с прошлогодней выставки на витрине, потускневшие не столько от пыли и солнца, сколько просто от времени. Ох, уж этот парижский лавочник, заискивающий и насмешливый, презрительный и назойливый! Конечно, иностранец больше к нему не пойдет. Он не желает, чтобы его и впредь так жестоко надувал владелец магазина; кстати сказать, не только владелец магазина, но и хозяин гостиницы, где он остановился, но и содержатель ресторана, где он обедает, но и извозчик, которого он подзывает на улице, но и барышник, который посылает его зевать в пустые театры. Зато он может быть совершенно спокоен: в торговом доме Льюиса, в этом хитроумно устроенном агентстве для иностранцев, где он найдет все, что душе угодно, его уж во всяком случае не обставят, ибо Д. Том Льюис — англичанин, а английские купцы славятся своей честностью и в Старом, и в Новом Свете.
Д. Том Льюис — англичанин в полном смысле слова, начиная с тупых носков его квакерских башмаков и кончая длинным сюртуком, прикрывающим панталоны в зеленую клетку, кончая шляпой с высоченной тульей и крошечными полями, из-под которой выглядывает его круглая, красная, добродушная физиономия. Честность Альбиона читается на румяных щеках, полнота которых вскормлена бифштексами, на широком, до ушей, рте, на шелковистых белобрысых бакенбардах, неодинаковых вследствие привычки их обладателя в минуту душевного смятения одну из них, всегда одну и ту же, покусывать; она, эта честность, угадывается в его коротких ручках, в его пальцах, покрытых рыжим пухом и унизанных кольцами. Честным кажется и его взгляд из-под очков с широкими стеклами, в тонкой золотой оправе, до того честным, что, когда Д. Тому Льюису случается лгать — а ведь от этого трудно уберечься даже лучшим из людей, — зрачки его по причине какого-то странного нервного тика начинают вращаться вокруг своей оси, подобно кружащимся колесикам гироскопа.
Что отлично дополняет английский облик Д. Тома Льюиса, так это его кеб — первый подобного рода экипаж, появившийся в Париже, естественная раковина этого необыкновенного существа. Если ему предстоит разрешить более или менее сложный вопрос, если в его деле, как во всякой торговле, наступает минута, когда он чувствует, что приперт к стене, что попал в переплет, Том кричит: «Подать мне кеб!» — ибо он уверен, что в кебе его осенит. Он комбинирует, он взвешивает, он соображает, а парижане окидывают взглядом прозрачную коробку на низких колесах и видят в ней силуэт озабоченного человека, яростно кусающего правую бакенбарду. Именно в кебе задумал Том самые большие свои дела, которые он делал перед крахом Империи. О, это было счастливое время! Париж был тогда наводнен чужеземцами, но не приехавшими погостить, а поселившимися здесь навсегда, вывезшими из дальних стран свои капиталы только для того, чтобы пить, есть и веселиться в Париже. Тогда у нас жили и турок Гуссейн-бей, и египтянин Мехмет-паша, фески которых примелькались на берегах озера в Булонском лесу, и княгиня Верхачева, швырявшая деньги, которые она нажила на уральских рудниках, из всех четырнадцати окон второго этажа занимаемого ею дома на бульваре Мальзерба, и американец Бергсон, получавший огромные доходы с нефтяных промыслов, — доходы, которые целиком поглощал Париж. Впрочем, впоследствии Бергсон вернул с лихвой все, что он просадил. А набобы! Тьма-тьмущая набобов всех цветов: желтые, коричневые, красные, они пестрели на гуляньях и в театрах, они горели желанием сорить деньгами и наслаждаться жизнью, точно у них было предчувствие, что надо успеть опустошить это грандиозное увеселительное заведение до страшного взрыва, который сорвет крыши, разобьет зеркала и выбьет оконные стекла.
Прибавьте к этому, что Д. Том Льюис являлся необходимым посредником во всех удовольствиях, что от каждого разменянного луидора он хоть кусочек да отгрызал и что к его иностранной клиентуре присоединялись тогдашние парижские гуляки, любители редкой дичи, браконьеры, охотившиеся в запретных местах: они обращались к другу Тому как к самому изобретательному, самому ловкому агенту, да к тому же еще отвратительно говорившему по-французски, изъяснявшемуся с трудом, — в силу этого обстоятельства они охотнее, чем кому бы то ни было, доверяли ему свои тайны. Перед концом Империи все парижские скандальные похождения скреплялись печатью Д. Т. Л. На имя Д. Тома Льюиса, а не на чье-либо еще, была абонирована в Комической опере ложа бенуара № 9, где баронесса Мильс каждый вечер в течение часа слушала своего tenorino[12], а затем, после каватины, спрятав за кружевной корсаж его мокрый от пота, вымазанный белилами платок, уезжала домой. На имя Д. Тома Льюиса братья Сисмондо, два банкира-компаньона, которые не могли оставить контору одновременно, сами того не подозревая, снимали пополам для одной и той же дамы маленький домик на улице Клиши. А конторские книги агентства за тот период! Сколько там увлекательных романов в несколько строк!
«Дом с двумя выходами, при дороге в Сен-Клу. Плата за помещение, за меблировку, неустойка съемщику такому-то — столько-то».
А под этим:
«За комиссию генералу такому-то — столько-то».
«Дача в Пти-Вальтен близ Пломбьер. Сад, конюшня, два выхода, неустойка такому-то — столько- то».
И опять:
«За комиссию генералу...» Этот генерал занимает большое место в счетах агентства!
В те времена Том наживался изрядно, зато и транжирил он также изрядно — но не на карты, не на лошадей, не на женщин, а на удовлетворение своих капризов — капризов дикаря и ребенка, на удовлетворение прихотей своей фантазии, необузданной, чудаческой, не допускавшей никакого перерыва между возникновением мечты и ее осуществлением. Однажды он возмечтал об аллее акаций при въезде в его имение в Курбвуа, но деревья растут слишком долго, а потому в течение целой недели по берегам Сены, в тех краях совершенно голым, почерневшим от заводской копоти, тащились, лениво покачиваясь, длинные повозки с акациями, и по воде скользили трепетные тени их зеленых верхушек. Это имение, где Д. Том Льюис по обычаю крупных лондонских коммерсантов жил круглый год, некогда представляло собой обыкновенный загородный одноэтажный дом с чердаком, а теперь содержание его обходилось Тому баснословно дорого. Чем больший размах приобретала его деятельность и чем успешнее шли его дела, тем шире он распространялся — он все пристраивал и пристраивал, прикупал и прикупал: присоединил к своему имению парк, участок земли, а заодно уж и лесок, — так образовалось престранное поместье, в котором отразились его влечения, его поползновения, его чисто английская взбалмошность, которую еще больше уродовали и мельчили его буржуазные замашки и отсутствие вкуса. На крыше вполне заурядного дома с явно надстроенными верхними этажами протянулась итальянская терраса с мраморной балюстрадой, с
