которого она обожает!.. Есть от чего прийти в уныние и в отчаяние даже самым пылким влюбленным.
Король от злости смешал карты.
— Да будет вам! Так я и поверил!.. Эта мерзкая обезьяна, этот картонный паяц Том Льюис... лысый... на пятнадцать лет старше ее... каша во рту... жулик...
— Женщины таких любят, государь.
Тут выработавший нарочито вульгарную манеру говорить, нарочито растягивая слова, вмешался наследный принц:
— С этой женщиной лучше не связываться... Я довольно долго давал свистки... Никакого толку... Семафор закрыт.
— Перестаньте, Аксель! Знаем мы ваш способ давать свистки, — заметил Христиан, поняв наконец это выражение, перешедшее из железнодорожного лексикона в язык золотой молодежи. — Вы не обладаете выдержкой: вы предпочитаете неукрепленные крепости, диван Людовика Шестнадцатого... Раз, два, и готово дело... А я утверждаю: для того, кто даст себе труд влюбиться в Шифру и стерпит ее молчание, ее пренебрежение... это дело одного месяца. Не больше.
— Держу пари, что нет, — заявил принц Аксельский.
— Сколько?
— Две тысячи луидоров.
— Согласен... Спроси книгу, Ватле.
Книга, в которую заносились пари членов Большого клуба, была в своем роде не менее любопытна и поучительна, чем конторские книги притона Льюиса. Самые громкие имена французских аристократов скрепляли здесь своей подписью самые невероятные, глупейшие пари: так, например, герцог де Курсон- Люней, проспорив все до одного волоска на своем теле, вынужден был на манер мавританки выщипать их, а потом в течение двух недель не мог ни ходить, ни сидеть. Были и еще более сногсшибательные пари, и под ними стояли подписи потомков самых славных и знатных родов, потомков, не постыдившихся замарать свое имя в этом альбоме сумасбродства.
Вокруг державших пари толпились с почтительным любопытством члены клуба. И этот нелепый и циничный спор, быть может, простительный захмелевшей молодежи, у которой веселость переливается через край, здесь, где преобладали почтенные лысины, представлявшие в клубе высшие круги общества, здесь, где била в глаза геральдическая пышность подписей, — этот спор принимал характер договора между двумя державами, от которого зависела судьба всей Европы.
Составлено было пари следующим образом:
Третьего февраля 1875 года его величество Христиан II держит пари на две тысячи луидоров, что в конце этого месяца он будет спать с Шифрой Л...
Его королевское высочество принц Аксельский принимает пари.
«Вот тут бы им и подписаться: Забавник и Куриный Хвост!..» — унося книгу, подумал Ватле, и его лицо светского клоуна исказила судорога злобного смеха.
VI
Богема изгнания
— Ну, ну! Это мы уже слыхали!.. «Дэ, дэ!.. Yes!..[14]goddam!..[15]shoking...[16]». Вы этим отделываетесь, когда вам не хочется платить и не хочется говорить про уплату... Но со мной этот номер не пройдет... Пора нам с вами свести счеты, старый пройдоха...
— Послушэйт, мастер Лебо: вы говорите со мной с такой зэпэлчивостью!..
Перед тем как произнести слово «зэпэлчивость», знанием которого Д. Том Льюис, видимо, очень гордился, коль скоро повторил его три раза подряд, он запрокинул голову и, выпятив грудь, натянул манишку с огромным белым, как у clergyman’а[17], галстуком, так что лица его теперь почти не было видно. А зрачки у Тома Льюиса бегали, бегали, и хотя глаза его были широко раскрыты, но его мысли, и без того темные, были теперь совершенно неуловимы, тогда как в зыбком, ползучем взгляде его противника, смотревшего из-под полуопущенных век, проступила сейчас, в отличие от юлившего англичанина с его плутовской многоречивостью, откровенная хищность, и не только во взгляде: хищность была написана на всей его узкой, гладкой мордочке ласки. Светлые завитые локоны, строгий, наглухо застегнутый черный сюртук, безукоризненные манеры, такт — все это делало его похожим на прокурора из старого парижского суда. Однако истинное лицо человека никогда не обнаруживается с такой определенностью, как во время пререканий и ссор из-за денег, — вот почему сейчас этот вышколенный, отполированный, как ноготь, приятнейший Лебо, бывший ливрейный лакей в Тюильрийском дворце, любимчик королевской семьи, показал свою подлинную сущность — сущность омерзительного холуя, жадного и корыстолюбивого.
Чтобы укрыться от весеннего ливня, затопившего двор, сообщники зашли в обширный, заново оштукатуренный каретник, белые стены которого были до половины закрыты плотными циновками, предохранявшими от сырости множество великолепных экипажей, стоявших рядами, колесо против колеса, начиная с парадных карет, сверкавших зеркальными стеклами и позолотой, и кончая комфортабельным four-in-hand’ом[18] для выездов на охоту, беговыми дрожками, санками, на которых королева каталась по замерзшим озерам, и у каждого из этих отдыхавших в полусумраке сарая экипажей, у каждого из этих породистых животных, дорогих, лоснящихся, похожих на сказочных коней ассирийских легенд, чувствовался свой особый нрав: у кого — резвый, у кого — смирный. Соседство конюшен, откуда слышались фырканье лошадей и звонкий стук копыт, бивших в деревянный настил, седельная, в полуотворенную дверь которой были видны навощенный паркет, панель, какая бывает в бильярдных залах, всех видов хлысты в козлах, упряжь, седла на подставках, в виде трофеев выставленные вдоль стен каретника и поблескивавшие сталью стремян, переплетения уздечек — все это усиливало впечатление комфорта и великолепия.
Том и Лебо спорили в углу каретника, и голоса их, все возвышаясь, сливались с шумом дождя, барабанившего по асфальту. Особенно громко кричал камердинер, чувствовавший, что он здесь у себя дома... Видали вы когда-нибудь такого разбойника, как Льюис?.. Нечего сказать, чистая работа!.. Кто сварганил переезд их величеств из гостиницы «Пирамиды» в Сен-Мандэ? Кто, как не он, Лебо? Сварганил, несмотря ни на что, несмотря на ожесточенное сопротивление... А что ему было за это обещано? Разве не было между ними условлено, что все комиссионные, все взятки с поставщиков — пополам? Ведь так?..
— Дэ... Yes... Это было тэк...
— Зачем же тогда жульничать?
— No... No...[19] Жульничать — никогда, — приложив руку к жабо, повторял Д. Том Льюис.
— Да будет вам, старый враль!.. С каждого поставщика вы берете сорок процентов, у меня есть доказательства... А меня вы уверяли, что всего только десять... Ну, так вот: устройство в Сен-Мандэ обошлось в миллион, и я на этом заработал пять процентов, то есть пятьдесят тысяч франков, а вы — тридцать пять процентов, иными словами — пятьдесят тысяч, умноженные на семь, что составляет триста пятьдесят тысяч франков... триста пятьдесят тысяч франков... триста пятьдесят...
Лебо задыхался от злобы; эта цифра застряла у него в горле, как рыбья кость. Том пытался успокоить его: во-первых, все это сильно преувеличено... А потом, у него же колоссальные расходы... Начать с того, что он теперь платит дороже за помещение на Королевской... Столько роздано, получать очень трудно... Помимо всего прочего, для него это был случайный заработок, а Лебо здесь живет постоянно, и в доме, где тратится свыше двухсот тысяч франков в год, всегда можно чем-нибудь да поживиться.
Однако лакей смотрел на вещи иначе: его дела никого не касаются, он не даст себя облапошить какому-то паршивому англичанину, можете быть уверены!
