— Господин Лебо! Вы очень дерзкая... Я не намереваюсь более долго с вами разговаривать...
Том Льюис сделал вид, что хочет уйти. Однако Лебо преградил ему путь. «Чтобы он ушел, не рассчитавшись?.. Дудки!..» Губы у лакея побелели. Он все ближе и ближе придвигал свою дрожащую мордочку, как у разъяренной ласки, к лицу англичанина, который мог кого угодно вывести из равновесия своим невозмутимым спокойствием и хладнокровием, и наконец, не выдержав, с грубой бранью поднес ему к носу кулак. Быстрым, как взмах сабли, движением тыльной стороны руки, обличавшим в Томе не столько боксера, сколько уличного драчуна, англичанин отвел кулак противника и вдруг заговорил точь-в-точь так, как говорят в Сент-Антуанском предместье:
— Нет, брат, шалишь... А то как тресну!
Слова эти произвели магическое действие. Лебо, потрясенный, сперва машинально оглянулся, как бы желая удостовериться, кто их произнес — англичанин или кто-то другой. Затем взгляд Лебо снова остановился на Томе Льюисе, побагровевшем, вращавшем глазами, и в то же мгновение им овладел приступ буйной веселости, в которой еще дрожали отголоски недавнего гнева, и в конце концов он заразил своей веселостью и агента.
— Ну и шутник!.. Ну и шутник, черт бы тебя побрал!.. И как это я сразу не догадался?.. Вот так англичанин!..
Их обоих все еще душил смех, когда дверь седельной позади них внезапно отворилась и показалась королева. Задержавшись ненадолго в конюшне, где она собственноручно привязывала свою любимую лошадь, она не пропустила ни единого слова из этого разговора. Обман, совершенный столь низкопробными людишками, сам по себе ее мало трогал. Она давно уже раскусила лицемерного лакея Лебо, свидетеля всех ее унижений, всех бедствий. О поставщике, человеке в кебе, она имела смутное представление. Но благодаря этим людям она узнала важные вещи. Итак, устройство в Сен-Мандэ обошлось в миллион. Они-то воображали, что живут скромно, во всем себе отказывая, и вдруг выясняется, что тратят они на жизнь двести тысяч франков в год, а у них и всего-то сорок. Как могла она так долго быть слепой и не видеть, что они живут не по средствам?.. Но кто же в таком случае покрывал все их расходы? Кто платил за всю эту роскошь: за особняк, за лошадей, за экипажи, наконец, за ее туалеты, кто оплачивал ее благотворительность?.. У нее горели щеки от стыда все время, пока она шла под дождем по двору и пока быстро поднималась на крылечко интендантства.
Розен располагал в определенном порядке накладные, на которых высились столбики луидоров; при виде королевы он даже не встал, а вскочил от изумления.
— Нет, нет... Сядьте, — резко сказала королева и, наклонившись над письменным столом, положив на него руку, с которой она так и не сняла перчатки для верховой езды, решительно, настойчиво, властно заговорила: — Розен! На какие средства мы живем два года?.. Только отвечайте прямо... Я думала, что все это мы сняли, — теперь я знаю, что это было куплено на наше имя и оплачено... Теперь я знаю, что один Сен-Мандэ стоил нам больше миллиона, а ведь мы только миллион и привезли из Иллирии... Потрудитесь ответить мне, кто оказывает нам помощь, чья рука подает нам милостыню?..
Старого герцога выдал его пришибленный вид, то, как жалко задрожало его лицо всеми своими бесчисленными мелкими морщинками.
— Вы!.. Это вы!..
Как далека была она прежде от этой мысли!
Розен оправдывался, бормотал что-то о «долге», о «благодарности», о «возмещении»...
— Герцог! — твердо заявила королева. — Король не берет назад того, что он когда-либо дал, а королева не танцовщица, чтобы ее содержать.
Две слезинки блеснули у нее в глазах; то были слезинки гордости, и ей удалось их сдержать.
— О, простите!.. Простите!..
Розен с таким смиренным, печальным и покаянным видом целовал королеве пальцы, что она невольно смягчилась.
— Вы подсчитаете все произведенные вами затраты, мой дорогой Розен. Вам будет выдана расписка, и король рассчитается с вами в возможно более короткий срок... Что касается будущих расходов, то я займусь этим сама, я буду следить за тем, чтобы они не превышали доходов... Мы продадим лошадей, экипажи. Надо сократить штат прислуги. Государи в изгнании должны довольствоваться малым.
Старик пришел в волнение.
— Вы заблуждаетесь, государыня... Именно в изгнании королевская власть должна всемерно поддерживать свой престиж... Вы с государем меня не послушались, а ведь вам подобает жить не здесь, не в пригороде, — такое помещение хорошо снять на сезон купаний, но и только. Моя бы воля, я поместил бы вас во дворце, в той части города, где обитает парижский высший свет. Опуститься — вот, по моему крайнему разумению, наивысшая опасность, подстерегающая свергнутых королей, а это неизбежно при соприкосновении, при общении, при смешении с улицей... Я знаю, знаю: многие находят, что я смешон с моим пристрастием к этикету, с моим наивным, отжившим ригоризмом. А между тем эти формы сейчас более чем когда-либо необходимы: они помогают сохранять горделивую осанку, а ее так легко утратить в изгнании! Это негнущаяся броня, которая заставляет воина стоять на ногах, даже когда он смертельно ранен.
Королева некоторое время молчала — на ее чистый лоб легла задумчивая складка. Затем она подняла голову:
— Это невозможно... Есть иная гордость, выше той... Я вам уже сказала: я хочу, чтобы с сегодняшнего вечера все коренным образом изменилось.
Тогда герцог заговорил настойчиво, почти умоляюще:
— И не думайте, ваше величество... Распродать лошадей, экипажи... Это равносильно объявлению, что король обанкротился!.. Сколько разговоров! Какой скандал!
— У нас происходит нечто еще более скандальное.
— А кто про это знает?.. Кто хотя бы догадывается?.. Кто может заподозрить, что старый скряга Розен... вы же сами только что сомневались... Государыня, государыня! Заклинаю вас: примите это как знак моей глубочайшей преданности... Во-первых, то, что вы предлагаете, неосуществимо... Если бы вы знали!.. Да ведь вашего годового дохода едва хватило бы королю на игру в карты!
— Нет, герцог, король больше не будет играть.
Каким тоном это было сказано, и какие у королевы были при этом глаза!.. Розен больше не возражал. Он только позволил себе прибавить:
— Я исполню желание вашего величества. Но я молю вас об одном: помните, что все, чем я располагаю, принадлежит вам. Право, я заслужил, чтобы в случае нужды вы обратились прежде всего ко мне.
Он был убежден, что подобный случай представится скоро.
Преобразования, задуманные королевой, начались на другой же день. Половину челяди уволили, ненужные экипажи отправили в Taffershall[20] — там они были проданы, и даже на довольно выгодных условиях, за исключением парадных карет: попробуй простой смертный завести такую карету — разговоров не оберешься. Тем не менее от карет удалось избавиться благодаря американскому цирку, прибывшему в Париж и широко себя рекламировавшему. И вот эти роскошные экипажи, которые заказывал Розен для того, чтобы у его государей осталось хоть что-то от былого великолепия, и потому, что в нем жила отдаленная надежда на возвращение в Любляну, теперь пригодились для карлиц-китаянок и ученых обезьян, для кавалькад в исторических пантомимах и для апофеозов в духе Франкони{37}. В конце представлений эти королевские экипажи с плохо соскобленными гербами три раза подряд при подмывающих звуках музыки кружили по утоптанному песку арены, а из их окошек с опущенными стеклами высовывалась чья-нибудь гримасничающая страшная рожа или же завитая барашком голова знаменитого гимнаста, кланяющегося публике, его лоб, блестящий от помады и пота, его грудь, которую обтягивало шелковое розовое трико. Имущество венценосцев досталось клоунам и наездникам, оно стояло теперь в одном сарае с дрессированными лошадками и слонами — недобрый это знак для монархии!
Объявление в Taffershall'e, облепившее столбы вместе с другим объявлением, — о том, что в отеле Друо галисийская королева продает свои бриллианты, вызвало некоторый шум, но Париж недолго бывает занят чем-нибудь одним — его мысли следуют за летучими листами газет. Об этих распродажах говорили в
