Наконец они выехали на окутанную непроницаемым мраком лесную дорогу с глубокими колеями, в которых так и стояла вода. По обеим сторонам дороги ряды деревьев, точно ряды колонн, образовывали нечто вроде церковного нефа, в тишине которого слышался лишь топот убегающей лани да шорох сухих листьев, червонцами устилавших землю. Бесконечной грустью веяло от высоких стволов, от леса без птиц, пустынного и гулкого, как покинутый дом. Христиан все еще пылал страстью, но чем ближе к вечеру, тем все гуще становились в его страсти тона печали и скорби. Он сказал Шифре, что перед отъездом составил завещание, и поделился с ней чувством, которое он испытал, оттого что должен был в расцвете сил объявлять свою волю как бы из могилы.
— Да, занятие невеселое... — думая о другом, проговорила Шифра.
Но Христиан был так уверен в ее любви, он так привык быть любимым, что не обратил внимания на ее рассеянность. Он даже стал заранее утешать ее на случай, если с ним произойдет несчастье, и дал совет, как ей быть без него: продать дом, поселиться в деревне и жить воспоминаниями. Толковал он обо всем этом с очаровательным фатовством, искренне и простодушно, да ведь ему и в самом деле теснила сердце печаль разлуки, он только принимал ее за предчувствие смерти. Держа Шифру за руку, он тихим голосом говорил ей о загробной жизни. На шее у него висел образок Божьей Матери, с которым он никогда не расставался. Он снял его и отдал ей. Можете себе представить, как счастлива была Шифра!..
Вскоре артиллерийский лагерь, видневшийся сквозь ветви деревьев, ряды серых палаток, легкий дым, распряженные и стреноженные на ночь лошади дали мыслям короля другое направление. Мельканье мундиров, ученье на чистом воздухе, под лучами заката, заражающий своей бодростью вид солдат — вся эта бьющая ключом лагерная жизнь пробуждала в короле инстинкты кочевого воинственного племени. Экипаж, катившийся по зеленому ковру широкой дороги, привлекал внимание солдат, занятых устройством палаток и варкой супа. Они с улыбкой смотрели на «шпака» и его пригожую спутницу, а Христиану хотелось заговорить с ними, обратиться к ним с приветствием, он жадно ловил взглядом между рядами деревьев границу лагеря. Затрубил рожок, другие ему ответили. Неподалеку от палатки одного из старших офицеров на валу взвивался на дыбы, раздувал ноздри и ржал при воинственных звуках рожка арабский, редкой красоты, конь с развевавшейся на ветру гривой. Глаза у славянина заблестели. Еще несколько дней, и какая яркая начнется для него жизнь, как хорош он будет с саблей в руке! Жаль, что Лебо уехал в Марсель и увез его вещи. Ему так хочется показаться Шифре в генеральском мундире! Воодушевившись, он уже рисовал себе взятые с бою города, бегущих республиканцев, свой триумфальный въезд в Любляну по расцвеченным флагами улицам. И Шифра будет там с ним, это уже решено. Он ее туда выпишет и поместит в дивном дворце у городских ворот. Они будут видеться так же свободно, как в Париже. Шифра почти никак не отзывалась на эти фантазии Христиана. Конечно, она бы предпочла, чтобы он принадлежал ей всецело, и Христиан ценил ее молчаливое самопожертвование, показывавшее, что она достойна своего высокого положения — положения королевской любовницы.
Ах, как он любил ее и как незаметно пролетело время в гостинице «Фазан», в красной комнате, где длинные светлые занавески отгородили их от летнего вечера в маленьком городишке с редкими фонарями, с неизменным шушуканьем у ворот, с гуляющими, которые быстро расходятся по домам, стоит только трубам и барабанам проиграть вечернюю зорю. Сколько поцелуев, страстных объятий, пламенных клятв прибавилось к поцелуям и клятвам, звучавшим минувшею ночью здесь, в этой комнате, за банальнейшим пологом! В сладком изнеможении, прижавшись друг к другу, они слышали, как громко стучат их сердца, как шелестит в ветвях деревьев и колышет занавески теплый ветер, как, словно в арабском патио, журчит фонтан в садике при гостинице, где красным мерцающим светом горела в конторе одна на все здание лампа.
Час ночи. Пора ехать. Христиан боялся острой боли последней минуты; он полагал, что ему надо будет преодолевать силу женских просьб и ласк, что ему надо будет призвать на помощь все свое мужество. Но у Шифры любовь была на втором плане, больше всего она дорожила честью своего венчанного любовника, а потому была готова еще раньше Христиана и объявила, что поедет провожать его на станцию... Если бы Христиан слышал вздох облегчения, который вырвался у этой бессердечной твари, когда, очутившись одна на платформе, она увидела, что два зеленых глаза змеившегося поезда погасли во тьме! Если бы он знал, как весело ей было трястись в пустом омнибусе, ехавшем по выбитой мостовой Фонтенебло, — весело при мысли, что остаток ночи она проведет в гостинице одна, если бы он подслушал, каким невозмутимым, без малейшего намека на волнение страсти, тоном говорила она себе:
— Лишь бы Том успел!..
Том, разумеется, успел, потому что когда Христиан II, по прибытии поезда в Марсель, с чемоданчиком в руке стал выходить из вагона, то, к великому его изумлению, ему преградил дорогу человек в плоской фуражке с серебряным галуном и чрезвычайно вежливо предложил зайти на минутку к нему в кабинет.
— Зачем?.. Кто вы такой? — громко спросил король.
Плоская фуражка назвала себя:
— Я начальник железнодорожной охраны!..
В кабинете начальника сидел префект Марселя, бывший журналист, с рыжей бородой, с живым и умным лицом.
— К сожалению, государь, я уполномочен вам объявить, что ваше путешествие должно окончиться здесь... — подчеркнуто любезным тоном заговорил префект. — Правительство моей страны не может допустить, чтобы государь, воспользовавшись гостеприимством, которое ему оказала Франция, составлял заговор и поднимал вооруженное восстание против дружественной нам державы.
Король пытался возражать, но префект досконально знал весь план экспедиции:
— Вы должны были сесть на корабль в Марселе, а ваши сообщники — в Сетте, на пароход «Джерси»... Высадку предполагалось произвести в Гравозе. Сигнал: две ракеты — одна с парохода, другая с суши... Как видите, мы располагаем точными сведениями... В Дубровнике осведомлены не хуже, чем мы, так что я избавил вас от самой настоящей ловушки.
Христиан II недоумевал: кто мог сообщить французским властям такие подробности? Ведь об этом знали только он, Эсета, королева и еще одна женщина, но она была, конечно, вне подозрений.
Префект улыбался в свою рыжую бороду:
— Полноте, государь, покоритесь судьбе! Вас постигла неудача. В другой раз вы будете счастливее, а кроме того — осторожнее... Ну, а теперь, ваше величество, пожалуйте ко мне в префектуру, — там вы найдете надежное убежище. Вам больше негде спрятаться от назойливого любопытства. В городе всё про вас знают...
Христиан ответил не сразу. Он окинул взглядом тесное служебное помещение, убогую казенную обстановку: зеленое кресло, зеленые папки, фаянсовую печь, огромные карты, изборожденные линиями железных дорог... Так вот где суждено разбиться его героической мечте, вот где суждено отзвучать последним отголоскам песни о Родойце! Сам себе он напоминал воздухоплавателя, мечтавшего взлететь выше гор и почти сейчас же упавшего на крышу крестьянской лачужки: его аэростат спустил воздух и имеет теперь самый жалкий вид, ибо это уже не аэростат, а самый обыкновенный чехол из прорезиненного холста.
Христиан, однако, принял предложение префекта и вынужден был признать, что свою квартиру префект обставил на столичный манер и что его супруга — прелестная женщина, да к тому же еще отличная музыкантша: после обеда, за которым обсуждались новости дня, она села за фортепьяно и проиграла все недавно полученные из Парижа пьесы. У нее был красивый голос, приятная манера петь; в конце концов Христиан подсел к ней и заговорил о музыке, об опере. Вместе с «Царицей Савской»{62} и «Продавщицей духов»{63} на фортепьяно лежали «Иллирийские напевы». Жена префекта спросила короля, в каком темпе должны исполняться иллирийские народные песни и каковы их отличительные особенности. Христиан II напел ей «Очи, как летнее небо, лазурные» и «Заплетайте косы, девицы, да послушайте меня».
А в то время как он, облокотившись на фортепьяно, обаятельный, томный, подчеркивал голосом скорбное звучание песен и принимал скорбные позы изгнанника, — там, на море Иллирии, чьи напевы далеко окрест разносили волны, отделанные белоснежным кружевом пены, и ощетинившиеся кактусами берега, прекрасная восторженная молодежь, которую Лебо не счел нужным предупредить, весело держала курс на гибель, восклицая: «Да здравствует Христиан Второй!»
