XIII
В часовне
«Родная моя!
Наше дело разбирал военный трибунал в театре Корсо, и после десятичасового заседания г-на де Эсета и меня снова препроводили в дубровникскую крепость. На этом заседании нас единогласно приговорили к смертной казни.
Представь себе, на душе у меня стало легче. По крайней мере теперь нам ясно, что нас ожидает, и мы уже не в одиночке. Я читаю твои дорогие письма и могу написать тебе. А то меня больше всего угнетала полная неизвестность. Ведь я ничего не знал ни о тебе, ни об отце, ни о короле, — я думал, что он пал жертвой какой-нибудь военной хитрости. По счастью, для его величества это было неудачное приключение, и только, да еще он потерял нескольких верных слуг. Могло бы выйти хуже.
О том, как было дело, вы, конечно, знаете из газет. Случилось что-то непонятное, из-за чего контрприказ короля до нас так и не дошел, и в семь часов вечера мы были в условленном месте, у подветренных островов. Мы с Эсетой — на палубе, остальные — в рубке, все как один вооруженные, все в военной форме, у каждого на фуражке твоя хорошенькая кокарда. Крейсируем час, два, три. Ничего не видно, кроме рыбачьих лодок да больших сторожевых фелюг. Темнеет, над морем поднимается туман, это может помешать нашей встрече с государем. После долгого ожидания мы склоняемся к мысли, что, вернее всего, пароход его величества, не заметив нас, прошел мимо и пристал к берегу. В самом деле, с берега, как раз с той его точки, где должны ждать нашего сигнала, взвивается к небу ракета. Это означает: «Высаживайтесь». Никаких сомнений: король там. Скорее к нему!
Местность я знал хорошо (сколько раз я охотился там на уток!) и потому принял на себя командование первой шлюпкой; Эсета командовал второй, г-н де Мирмон — третьей, с парижанами. Иллирийцы, все до одного, находились на моем судне, и сердца наши бились особенно сильно. Ведь встававший из тумана черный берег с вертящимся красным огоньком гравозского маяка — это же наша родина! Однако почему так жутко молчит берег? Бушуют волны, вяло хлопают мокрые паруса, но не слышно ни малейшего шороха, которым непременно выдает себя даже притаившаяся толпа: кто-нибудь нечаянно звякнет оружием, кто-нибудь да переведет дыхание.
— Я вижу наших!.. — шепчет мне Джордже.
Мы прыгаем на сушу; оказывается, то, что мы принимали за королевских добровольцев, — это кактусы и ряд посаженных вдоль берега берберийских смоковниц. Иду вперед. Никого. Но в песке вмятины, следы чьих-то ног. Я говорю маркизу:
— Что-то подозрительно!.. Вернемся на суда.
К несчастью, подоспели парижане. А разве их удержишь!.. Рассыпались по берегу, обшаривают заросли, кусты... Вдруг огонь, ружейная трескотня, крики: «Измена!.. Измена!.. Отчаливай!» Бежим к шлюпкам. Сгрудились, как стадо баранов, толкотня, давка, сумятица, ноги вязнут в песке... При свете как раз к этому времени взошедшей луны мы увидели, что наши английские моряки изо всех сил гребут к пароходу, и тут поднялась безобразная паника... Впрочем, длилась она недолго. Эсета первый с револьвером в руке ринулся на врагов:
— Avanti!.. Avanti![26]
Ах, что за голос! Он прокатился по всему взморью. И мы устремились вслед за Эсетой... Но силы у нас были неравные: полсотни добровольцев против целого войска!.. Нам оставалось одно — погибнуть. И все наши так и поступили — умерли геройской смертью. Поццо, Мелида, маленький Сорис, твой прошлогодний поклонник, Генрих Требинье, кричавший мне во время самой жаркой схватки: «Эй, Герберт! Тут только гузл не хватает!..», Иоанн Велико, рубивший головы врагам и при этом во все горло распевавший «Родойцу», — все полегли. Я видел их на берегу — они лежали на песке и смотрели в небо. Волны прибоя, верно, уже унесли в море славных участников нашего последнего бала!.. А вот мы с маркизом оказались менее удачливыми: только мы двое и уцелели; нас схватили, скрутили нам руки, связали, посадили обоих на одного мула и доставили в Дубровник, и дорогой твой Герберт рычал от бессильной ярости, а Эсета совершенно спокойно повторял:
— Это было неизбежно!.. Я так и знал!..
Чудак! Как мог он знать заранее, что нам устроят ловушку, засаду, что, когда мы сойдем на берег, нас будут расстреливать в упор пулями и картечью? А если знал, так зачем же он нас сюда завез? Как бы то ни было, мы разбиты, придется все начинать сначала, но уж вперед надо быть осторожнее.
Твои дорогие письма, которые я все время читаю и перечитываю, мне наконец объяснили, почему так затянулось следствие по нашему делу, почему так часто наведывались в крепость разные судейские чины, почему моя жизнь и жизнь маркиза явилась предметом длительной торговли, чем были вызваны все эти приливы и отливы, вся эта проволочка. Негодяи временно держали нас в качестве заложников, рассчитывая на то, что король, не пожелавший отказаться от престола за сотни миллионов, отречется, чтобы спасти жизнь двум своим верным слугам. И ты на него сердишься, моя дорогая; ослепленная любовью ко мне, ты удивляешься, почему мой отец не замолвил словечко за сына. Но разве Розен способен на такую низость?.. А между тем бедный старик меня любит, моя смерть будет для него страшным ударом. Ты обвиняешь государя и государыню в черствости, но мы не смеем осуждать их за ту высшую точку зрения, с какой они распоряжаются судьбами людей. Их обязанности и права не укладываются в обычные рамки. Обратись к Меро — уж он тебе растолкует как нельзя лучше! Я все это чувствую, да вот беда — выразить не умею. Все это у меня в груди, а наружу вырваться не может. У меня язык неповоротливый. Сколько раз это мне мешало в отношениях с тобой! Ведь я тебя так люблю, но у меня никогда не хватало слов, чтобы высказать тебе свою любовь. Нас разделяет столько миль, да еще такая толстая железная решетка, но вот и сейчас, стоит мне представить себе твои прекрасные серые глаза, глаза настоящей парижанки, твой лукавый ротик, твой носик, который всегда морщится, когда ты посмеиваешься надо мной, и я теряюсь, робею.
И все же, прежде чем покинуть тебя навеки, я считаю своим долгом чистосердечно тебе признаться, что никого на свете я не любил так, как тебя, что я начал жить с того дня, когда я впервые тебя увидел. Помнишь, Колетта? Это было в магазине на Королевской, у Тома Льюиса. Мы встретились с тобой будто бы случайно. Ты пробовала фортепьяно, ты играла и напевала что-то очень веселое, а мне почему-то захотелось плакать... И я в тебя влюбился... Ну, кто бы мог подумать! Парижский брак, брак через агентство, превратился в брак по любви! И с тех пор я ни в свете, ни в каком-либо другом обществе не встречал женщины столь же обворожительной, как моя Коллета. Можешь не сомневаться: ты всегда была со мной, даже когда мы расставались. Бывало, только вспомню твою милую мордочку — и сразу повеселею, сижу один в комнате и хохочу. Да, да, со мной всегда это случалось при мысли о тебе, мне всегда хотелось смеяться от умиления... По правде сказать, Колетта, положение наше ужасно, а еще ужаснее то, что нам все время стараются об этом напомнить. Мы с Эсетой находимся в часовне. Вернее, это тесная келья с оштукатуренными стенами; здесь стоит престол, за которым для нас перед самой казнью отслужат мессу, подле каждой кровати — гроб, а над кроватью — дощечка с надписью: «Смертник». Несмотря на это, келья не кажется мне мрачной. Я думаю о моей Колетте и забываю об угрозе смерти. А когда я дотягиваюсь до тюремного окошка, этот чудный край, дорога, идущая вниз от Дубровника к Гравозе, алоэ, кактусы, синее небо, синее море — все мне приводит на память наше свадебное путешествие, горную тропу из Монако в Монте-Карло, звон бубенчиков на шее у мулов, такой же радостный и легкий, как наше счастье. О моя милая женушка, ненаглядная моя спутница! Как ты была хороша и как бы я хотел путешествовать с тобой по возможности дольше!..
Ты видишь, что твой образ всегда со мной и что он все побеждает; он со мной даже на пороге смерти, и он будет со мной в смертный мой час: скоро-скоро нас выведут на расстрел, туда, к Морским воротам, и он будет у меня на груди, в ладанке, — это даст мне силы с улыбкой упасть под выстрелами. Не горюй же, моя родная! Почаще думай о малютке, о нашем будущем ребенке. Береги себя ради него, а когда он уже начнет понимать, скажи ему, что я умер стоя, как полагается солдату, с двумя именами на устах: с именем моей жены и с именем моего короля.
Мне бы хотелось оставить что-нибудь тебе на память о моих последних минутах, но у меня отобрали все ценные вещи: часы, обручальное кольцо, булавку. У меня остались только белые перчатки, которые я берег для въезда в Дубровник. Я их надену, чтобы встретить смерть с честью. Тюремный священник дал
