украшений. Вдоль стен этого зала, вокруг маленьких столиков, на скамьях, стульях, табуретах сидят люди — они поминутно смотрят на часы, встают, выходят, уступая место другим, и тогда за полуоткрытой дверью виднеется толпа пациентов, расхаживающих взад и вперед по светлому вестибюлю ожидании своей очереди, и развевающиеся на ходу белые передники санитарок, торопливо снующих взад и вперед. Несмотря на все это движение, кругом царит тишина, слышен только шепот приглушенных разговоров, шелест газетных листов, скрип заржавленных перьев по бумаге; сосредоточенная церковная тишина, прохладная благодаря огромному фонтану минеральной воды в середине зала — струя этого фонтана, разбиваясь о металлический диск, дробится, разделяется на более мелкие струи, распыляется над широкими, плоскими, расположенными одна под другой и беспрерывно источающими воду чашами. Это ингаляционный зал.
Надо тебе сказать, дорогая, что все эти люди вдыхают пары по-разному. Так, например, пожилой господин напротив меня буквально следует указаниям врача, а я все эти указания знаю. «Ноги ставим на табурет, выпячиваем грудь, локти назад, рот открыт, чтобы дышать глубже». Ах, бедняга! Как он вдыхает, с каким доверием, а его маленькие круглые глазки, полные умиления и веры, словно говорят источнику: «О арвильярский источник! Вылечи меня получше! Видишь, как я тебя вдыхаю, как я в тебя верю…» Есть тут и скептики, которые вдыхают, как бы и не вдыхая: горбясь, пожимая плечами и глядя в потолок. Затем — отчаявшиеся, по — настоящему больные, ощущающие всю бесполезность и бессмысленность этого занятия. Несчастная дама рядом со мной едва кашлянет, сейчас же подносит ко рту палец и смотрит — не появилось ли на перчатке красное пятнышко. И тем не менее люди эти еще умудряются быть веселыми.
Дамы, живущие в одной гостинице, сдвинули свои стулья в кружок, вышивают и сплетничают, обсуждая новости курортной газеты и перебирая фамилии приехавших на воды иностранцев. Молодые девицы словно щеголяют английскими романами в красных об ложках, священники уткнулись в молитвенники — в Арвильяре много священников, особенно миссионеров, длиннобородых, желтолицых, с каким-то беззвучным голосом: слишком долго проповедовали они слово божие. Ты знаешь, я не любительница романов, особенно теперешних, где все происходит, как в жизни. Вот я и пишу письма двум- трем заранее намеченным жертвам — Мари Турнье, Орел и Дансер и тебе, моя обожаемая старшая сестриц. Можете рассчитывать на целые дневники. Посуди сама: ежедневно по два часа ингаляции в четыре приема! Никто здесь не принимает столько ингаляций! Я стала притчей во языцех. Все на меня смотрят, и я даже возгордилась.
Никакого другого лечения мне не прописано, только полстакана минеральной воды утром и полстакана вечером; воду я пью у источника, и она должна снять пелену, упорно обволакивающую мой голос после той тяжелой простуды» Это — специальность арвильярских вод, а потому здесь место постоянных встреч певцов и певиц. Только что от нас уехал красавец Майоль, обновив свои голосовые связки. Мадемуазель Башельри — знаешь, эта маленькая дива, подвизавшаяся на вашем министерском празднике? — так хорошо чувствует себя после здешнего лечения, что после положенного трехнедельного курса осталась еще на три недели, за что ее очень хвалит курортная газета. Мы имеем честь жить в одной гостинице с этой юной, но уже прославленной особой, опекаемой любящей мамашей бордоского происхождения, требующей за табльдотом, чтобы в салат клали «остренькое», и разглагольствующей о шляпке за сто
Любопытная тоже семейка, хотя и менее веселая, это князь и княгиня Ангальтские, их высокородная дочка с гувернанткой, горничные и прочая свита — они занимают весь второй этаж гостиницы. Они здесь самые главные постояльцы. Я часто встречаюсь с княгиней на лестнице — она медленно переступает со ступеньки на ступеньку об руку с мужем, красавцем мужчиной, лицо которого так и пышет здоровьем под полями шляпы с синим шнуром. В ванное здание она доставляется не иначе, как в кресле-носилках. Вот уж удручающее зрелище: бледное, изможденное лицо за стеклянным окошком носилок, отец и дочь, шагающие рядом; девочка очень хрупкая, вылитая мать и, наверно, со всеми ее болезнями. Ей скучно, этой восьмилетней девчурке: ей не позволяют играть с другими детьми, и она уныло глядит с балкона, как внизу затевают партию в крокет или собираются на верховые прогулки. Видимо, считают, что кровь у нее слишком голубая для таких простонародных развлечений, ее предпочитают держать в мрачной атмосфере, подле умирающей матери и подле отца, прогуливающего больную с высокомерным и раздраженным видом, или же оставлять на попечение слуг. Бог ты мой! Значит, это самое дворянство — вроде чумы, вроде заразной болезни. Эти люди едят отдельно от всех в маленькой гостиной, принимают ингаляцию тоже отдельно — здесь есть семейные лечебные помещения. Можешь себе представить, как им обеим — матери и дочке — тоскливо вдвоем в обширном, безмолвном склепе?..
Вчера вечером мы все — народу было много — собрались в большой гостиной на первом этаже, где обычно играют во всевозможные игры, поют, иногда танцуют. Мамаша Башельри только что кончила аккомпанировать своей Бебе, исполнявшей оперную каватину. — мы ведь собираемся выступать в Опере и даже приехали сюда, в Арвильяр, «подлечить для такого дела голосок», по изящному выражению мамаши. Вдруг открывается дверь, и с величественным видом, который она сохраняет и при смерти, входит княгиня, изящно завернувшаяся в кружевное манто, под которым менее заметно, насколько сузились и опустились — так ужасно и так красноречиво! — ее плечи. За нею дочка и муж.
— Продолжайте, прошу вас! — кашляя, проговорила несчастная.
И надо же было, чтобы эта дура-певичка выбрала из своего репертуара самый унылый и самым сентиментальный итальянский романс
Мелодия очень приятная, ее грустное благозвучие словно дополняет нежные переливы итальянской речи. И здесь, в большой гостиной, куда через открытые окна проникали запахи, легкие, освежающие дуновения летнего вечера, это желание прожить хотя бы до осени, эта обращенная к болезни мольба об отсрочке, о продлении жизни острой болью входили в душу. Княгиня молча встала и вышла из комнаты. Из ночного сада до меня донеслось рыдание, протяжный стон, потом негодующий мужской голос и жалобный плач ребенка, который видит, что у матери горе.
Самое печальное на водах — это страдания больных, упорный кашель, которого почти не заглушают стены гостиниц, платки, предусмотрительно прижатые к губам, чтобы свежее дуновение ветра не раздражило легких, приглушенные разговоры, признания, смысл которых угадываешь по горестным жестам, указывающим на грудь или на плечо у ключицы, сонливая походка людей, поглощенных мыслями о болезни и еле волочащих ноги. Мама, хорошо знающая все курорты для больных грудью, бедная наша мама говорит, что в О-Бонн или в Мондоре еще хуже, чем здесь. В Арвильяр посылают только выздоравливающих, вроде меня, или уж совсем безнадежных, которым ничто не поможет. К счастью, в нашей гостинице «Дофинейские Альпы» находятся только трое таких больных: княгиня и двое молодых лионцев, брат и сестра, говорят, очень богатые сироты и оба, видимо, в крайне тяжелом состоянии. Особенно плоха сестра: цвет лица у нее, как вообще у лионок, какой-то под во дно-бледный, и всегда она закутана в пеньюары, в вязаные шали — ни единой драгоценности, ни бантика, никакой заботы о внешности. От этой богачки пахнет бедностью, она погибает, она знает это, пришла в полное отчаяние и уже не сопротивляется. Молодой человек, наоборот,
