изображением Вителлия,[2] и, наконец, на козлах, рядом с кондуктором, мужчина… нет! — картуз, огромный заячий картуз, все больше молчавший и с грустью глядевший на дорогу.
Все они были между собой знакомы и громко, без всякого стеснения, разговаривали о своих делах. Камаргец рассказывал, что едет из Нима, куда его вызывал судебный следователь, потому что он пырнул вилами пастуха. В Камарге народ вспыльчивый… А в Бокере, скажете, нет? Ведь наши два бокерца чуть в горло друг другу не вцепились из-за Девы Марии! Оказывается, булочник был прихожанином церкви, давным-давно основанной в честь той мадонны, которую провансальцы именуют «Доброй матушкой» и которая держит на руках младенца Иисуса, а пекарь пел на клиросе в новенькой церкви во имя «Непорочного зачатия» — того прекрасного, сияющего улыбкой образа богоматери, где она изображена с опущенными руками и с лучами, исходящими от ее ладоней. Это и положило начало ссоре. Вы бы послушали, как оба добрых католика честили друг друга, а заодно и своих мадонн!
— Нечего сказать, хороша твоя непорочная!
— Ну тебя вместе с твоей «доброй матушкой»!
— Твоя, небось, видала виды в Палестине-то!
— А твоя-то? Ну и уродина! Черт знает, чего только она не делала! Надо бы святого Иосифа поспрашивать.
Не хватало только, чтобы засверкали ножи, а то вполне можно было бы вообразить себя в Неаполе, в порту. Право же, я думаю, что их великолепный богословский поединок этим бы и кончился, не вмешайся возница.
— А ну вас совсем с вашими мадоннами! — сказал он, смеясь. — Бабьи сплетни — мужчинам нечего в это путаться.
Затем он щелкнул бичом со скептической усмешкой, и эта усмешка всех убедила.
Спор прекратился, но разошедшийся булочник должен был израсходовать до конца весь свой задор. Повернувшись к несчастному картузу, молча грустившему на козлах, он сказал с насмешливым видом:
— А твоя жена, точильщик, какому приходу привержена?
Надо полагать, в эту фразу был вложен забавный смысл: весь империал так и покатился со смеху, но точильщик не смеялся — он как будто ничего не слышал. Тогда булочник обратился ко мне:
— Вы, сударь, с ней незнакомы, с его женой-то, вот это прихожанка так прихожанка! Будьте покойны: другой такой во всем Бокере не сыщешь.
Смех усилился, точильщик не шелохнулся, — он только пробормотал, не подымая головы:
— Замолчи, булочник!
Но злодей-булочник не собирался молчать — он не унимался:
— Болван! Такой жене всякий позавидует! С ней не соскучишься… Сами посудите: красотка бегает от мужа каждые полгода, ей всегда есть что рассказать но возвращении… Что ни говори, веселая семейная жизнь… Можете себе представить: году не прошло, как они поженились — хлоп! Жена уезжает в Испанию с торговцем шоколадом. Муж остается один, плачет, пьет… Чуть с ума не сошел. Через некоторое время красотка вернулась на родину, одетая испанкой, с звенящим тамбурином. Мы все ей говорили: «Спрячься! Убьет он тебя!..» Как бы не так… Убил!.. Они поладили, и она научила его играть на тамбурине.
Раздался новый взрыв хохота. Точильщик, не поднимая головы, опять пробормотал из своего угла:
— Замолчи, булочник!
Булочник не обратил внимания и продолжал:
— Вы, сударь, может быть, думаете, что, вернувшись из Испании, красотка угомонилась?.. Какое там!.. Муж не рассердился. И ее снова потянуло на то же. Вслед за испанцем явился офицер, потом матрос с Роны, потом музыкант, потом… Да разве всех упомнишь?.. Но лучше всего, что каждый раз повторяется та же комедия. Жена убегает — муж плачет, она возвращается — он утешен. И вечно она от него уходит, и вечно он ей прощает. Ну и терпение же у этого мужа! Надо правду сказать: красавица она хоть куда, точильщикова женушка-то… Вот уж подлинно лакомый кусочек: живая, хорошенькая, складная, да к тому же еще кожа белая и глаза, как вишни, смотрят на мужчин и смеются… Ей-богу, парижанин, если вам случится попасть в Бокер…
— Да замолчи же, булочник, ну пожалуйста!.. — еще раз сказал бедняга-точильщик раздирающим душу голосом.
В эту минуту дилижанс остановился. Мы добрались до фермы Англоров. Здесь слезли оба бокерца, и, честное слово, я об этом не пожалел… Ну и шутник же этот булочник! Он уже был во дворе фермы, а смех его все не умолкал.
С их уходом империал сразу опустел. В Арле сошел камаргец, возница шагал по дороге рядом с лошадьми… Наверху остались точилыцик да я; мы оба сидели в своих углах и молчали. Было жарко, кожаный верх экипажа нагрелся. Минутами я чувствовал, что глаза у меня слипаются, а голова клонится на грудь, но заснуть я не мог. В ушах все еще звучали слова: «Замолчи, булочник, ну пожалуйста!» — слова, надрывавшие душу, такие жалобные!.. И он, бедняга, тоже не спал. Мне сзади было видно, как вздрагивали его плечи и как по-стариковски тряслась на спинке скамьи его рука, длинная, безжизненная и нелепая. Он плакал…
— Вот вы и приехали, парижанин, — окликнул меня вдруг возница и концом бича указал на зеленый холм с мельницей наверху, напоминавшей огромную бабочку, наколотую на булавку.
Я поспешил сойти… Проходя мимо точильщика, я заглянул ему под козырек: мне хотелось, раньше чем уйти, посмотреть, какой он. Словно угадав мою мысль, бедняга поднял голову и, глядя мне прямо в глаза, сказал глухим голосом:
— Поглядите на меня хорошенько, приятель, и если на этих днях вы услышите, что в Бокере стряслась беда, можете сказать, что знаете того, кто тут повинен.
У него было увядшее и грустное лицо с померкшими глазами. В глазах стояли слезы, но в голосе слышалась ненависть. Ненависть — это гнев людей слабых. На месте жены точильщика я бы поостерегся.
Тайна деда Корниля
Старый флейтист Франсе Мамай время от времени заходит посумерничать со мной за стаканчиком вина. Он рассказал мне прошлым вечером незатейливую деревенскую быль, свидетельницей которой лет двадцать тому назад довелось стать моей мельнице. История эта меня тронула, и я постараюсь передать ее вам так, как сам слышал.
Представьте себе на минутку, дорогие читатели, будто сидите вы за кувшином ароматного вина, а речь ведет старик-флейтист:
— Наш край, сударь вы мой, не всегда был мертвым и глухим, как нынче. Когда-то мельники делали тут большие дела, со всей округи народ с ферм вез за десять миль зерно к нам на помол. Все холмы вокруг деревни были усеяны ветряными мельницами. И справа и слева только и видно было, как над соснами вертятся на ветру крылья да вереницы осликов, навьюченных мешками, поднимаются и спускаются по дорогам, и всю-то неделю сердце радовалось, что наверху хлопают бичи, трещит парусина на крыльях, а работники на мельнице покрикивают: «Но, но!..» По воскресеньям мы гурьбой отправлялись на мельницы. Мельники угощали мускатом. Мельничнхи все, как на подбор, были красавицы — королевы да и только: в кружевных косынках, с золотыми крестиками на шее. Я прихватывал с собой флейту, и до темной ночи не прекращалась фарандола.[3] Понимаете: от мельниц край у нас веселел и богател.
К несчастью, парижанам пришла мысль устроить паровой мукомольный завод на Тарасконской дороге. Что ново, то и мило! Вот и стал народ возить хлеб к мукомолам, а бедным ветряным мельницам нечего было делать. Некоторое время они пытались бороться, но пар оказался сильнее, и одна за другой они, бедненькие, все позакрывались… Не видать было больше осликов… Красавицы-мельничихи попродавали свои золотые крестики… Ни тебе муската!.. Ни тебе фарандолы!.. Сколько ни дул мистраль, крылья не
