Письма с мельницы

знать, о чем они говорили друг с дружкой, спроси у болтливых ручьев, незаметно струящихся во мху.

Вдруг ветер посвежел. Горы залиловели, наступил вечер…

— Уже! — сказала козочка и в удивлении остановилась.

Внизу поля подернулись мглой. Загон г-на Сегена тонул в тумане, а от дома виднелась только крыша с дымком над ней. Бланкетта послушала, как звенело колокольцами стадо, которое гнали домой, и на душе у нее стало грустно… Кречет, возвращавшийся в свое гнездо, пролетая, задел ее крылом. Она вздрогнула… Тут в горах что-то завыло…

— У-у! У-у!

Она вспомнила о волке! За весь день резвушка не вспоминала о нем… В то же мгновение далеко в долине прозвучал рожок. Это добрый г-н Сеген последний раз пытался вернуть ее.

— У-у! У-у!.. — выл волк.

— Вернись! Вернись!.. — звал рожок.

Бланкетте захотелось было домой, но, вспомнив колышек, привязь, изгородь вокруг загона, она подумала, что теперь не сможет примириться с такой жизнью и что лучше остаться.

Рожок замолк…

Козочка услышала за спиной шелест листьев. Она обернулась и увидела в сумерках два коротких настороженных уха и два сверкающих глаза… Это был волк.

Огромный, неподвижный, сидел он на задних лапах, смотрел на белую козочку и предвкушал удовольствие съесть ее. Волк не торопился — он отлично знал, что успеет съесть козочку; только когда она оглянулась, он злобно захохотал.

— Ха-ха! Козочка г-на Сегена!

И он облизнул длинным красным языком сухие губы.

Бланкетта поняла, что пропала… На минуту, вспомнив рассказ о старой Реноде, которая билась всю ночь, а наутро все же была съедена волком, она подумала, что, пожалуй, лучше будет отдать себя на съедение сейчас же. Затем, передумав, она приготовилась к бою, нагнула голову и выставила рога, как и полагалось храброй козочке г-на Сегена… Не то чтобы она надеялась убить волка — козам волка не убить, — просто ей хотелось посмотреть, выдержит лн она так же долго, как Ренода.

Тут страшный зверь приблизился, и рожки заплясали.

Ах, как дралась наша храбрая козочка! Больше десяти раз — я не преувеличиваю, Гренгуар, — заставила она волка отступить, чтобы перевести дух. В минуты передышек лакомке удавалось щипнуть пучок травы, и с полным ртом она снова вступала в бой… Так шло всю ночь. Иногда козочка г-на Сегена взглядывала на звездные хороводы в чистом небе и думала:

«Ах, только бы продержаться до рассвета!..»

Одна за одной меркли звезды. Бланкетта с новой силой пустила в ход рога, а волк — зубы… На краю неба появилась бледная полоса света… С фермы донесся хриплый крик петуха.

— Наконец-то! — сказала бедняжка-козочка, ждавшая только рассвета, чтобы умереть; она вытянулась на земле, ее прекрасная белая шубка была вся в крови…

Тогда волк набросился на козочку и съел ее.

Прощай, Гренгуар!

История эта не выдумана мною. Если тебе случится побывать в Провансе, наши фермеры тебе уж, конечно, расскажут о козочке г-на Сегена; козочка билась с волком всю ночь, а наутро волк ее съел.

Понимаешь, Гренгуар?

…а наутро волк ее съел.

Звезды

Рассказ провансальскою пастуха

В ту пору, когда я пас скот на Любероне, я по целым неделям не видал живой души, бродил по пастбищам один со своей собакой Лабри да с овцами. Разве когда пройдет отшельник с Мон-де-л'Юр в поисках целебных трав да порой повстречается черный от копоти пьемонтский угольщик. Но это были люди бесхитростные, привыкшие в своем одиночестве к молчанию, потерявшие вкус к разговору и далекие от всего, что говорилось внизу, в селах и в городах. Зато и радовался же я, как заслышу на тропе, идущей в гору, бубенцы мула с нашей фермы, раз в две недели доставлявшего мне припасы, и увижу, как постепенно над склоном появляется смышленая рожица миарро (мальчишки с фермы) или бурый шлык старой тетки Норады! Я торопил их, чтобы они рассказали деревенские новости: кого крестили, кого просватали. Особенно любопытно мне было узнать, что поделывает хозяйская дочка, наша барышня Стефанетта, красивее которой не было на десять миль окрест. Не подавая виду, что это меня особенно затрагивает, я справлялся, часто ли она ходит на вечеринки, на посиделки, есть ли у нее новые вздыхатели. А если кто спросит, какое до этого дело мне, бедному пастуху, я отвечу, что мне было тогда двадцать лет, а прекрасней Стефанетты я в жизнь свою никого не видывал.

Вот как-то в воскресенье, когда я дожидался двухнедельных припасов, случилось, что с ними очень запоздали. Утром я подумал: «Верно, это из-за поздней обедни». Затем, ближе к полудню, разразилась гроза, и я решил, что мул не мог пройти по размытой дороге. Наконец, около трех часов прояснило, горы омылись и заблестели на солнце. Тут я услышал сквозь рокот вздувшихся потоков и шум капель, падающих с листьев, бубенцы мула, радостные, торопливые, будто пасхальный трезвон. Но сопровождал мула не маленький миарро, не старуха Норада. Сопровождал его… угадайте, кто!.. Хозяйская дочка, дети мои! Хозяйская дочка, порозовевшая от горного воздуха и послегрозовой прохлады, чинно сидела между ивовыми корзинами.

Мальчик заболел, тетка Норада отпросилась к детям. Все это красавица Стефанетта рассказала мне, слезая с мула, и еще — что сбилась с дороги, потому и запоздала. Но, глядя на нее, такую расфуфыренную, в цветных лентах, в яркой юбке, в кружевах, можно было скорее подумать, что она замешкалась где-нибудь на танцах, а не отыскивала в кустарнике дорогу. Ну что за душенька! Глаз бы от нее не отвел. Правда, я не видал ее еще так близко. Зимой, когда стадо уже спустится в долину, я отправлялся по вечерам ужинать на ферму, и иногда она проходила по комнате, быстро, ни с кем из слуг не заговаривая, всегда нарядная и чуточку важная… А теперь она была тут только для меня одного! Ну как не потерять голову?

Вынув из корзины провизию, Стефанетта с любопытством огляделась. Приподняв, чтобы не испачкать, свою нарядную праздничную юбку, она вошла в загон, захотела поглядеть на угол, где я спал, на соломенную подстилку с овчиной* на мой большой плащ, висевший на стене, на посох, на кремневое ружье. Все это ее занимало.

— Здесь ты и живешь, бедный мой пастух? Верно, скучаешь вечно один! Что ты делаешь? О чем думаешь?..

Мне хотелось ответить: «О вас, хозяйка!» И я бы не солгал. Но я так оробел, что слова не мог вымолвить. Думаю, она это заметила, а ей, плутовке, доставляло удовольствие своими лукавыми вопросами еще больше смущать меня.

— А что, пастух, твоя милая подымается иногда проведать тебя?.. Уж, конечно, это золотая коза или фея Эстрела, что порхает по гребням гор…

И сама она, когда говорила, казалась феей Эстрелой, так она звонко смеялась, запрокинув голову, и торопилась уйти, и от этого чудилось, что приход ее мне только пригрезился.

— Прощай, пастух!

— Будьте здоровы, хозяйка!

И вот она уехала и увезла пустые корзины.

Когда она скрылась из глаз на крутой тропинке, мне показалось, что камешки, которые катились из- под копыт ее мула, один за другим падают мне на сердце. Я долго-долго слышал их. И до вечера я сидел, как зачарованный, боясь шелохнуться, чтобы не спугнуть мои мечты. Под вечер, когда долины подернулись синевой, а овцы с блеяньем жались друг к дружке, я, входя в загон, услышал, как кто-то меня окликнул со