Если мамаша Луво выставит их за дверь, то он еще успеет снести малыша обратно к комиссару, но вполне возможно, что на одну ночь она оставит его, и тогда по крайней мере им будет обеспечен хороший ужин.
Они подходили к Аустерлицкому мосту, около которого на причале стояла «Прекрасная нивернезка».[1]
Приторно-сладкий запах лесного груза наполнял ночь.
На темной реке кишела флотилия судов.
От волнения на реке мерцали огни судовых фонарей и скрипели цепи.
Чтобы попасть на свою баржу, папаше Луво надо было пройти через две шаланды, соединенные мостками.
Он робко продвигался вперед, колени его дрожали, ему мешал ребенок, крепко обхвативший его шею.
Какая темная ночь!
Только слабый огонек озарял окно каюты да полоса света, пробивавшаяся из-под двери, оживляла покой «Прекрасной нивернезки».
Послышался голос мамаши Луво — возясь у очага, она ворчала на ребятишек:
— Да перестанешь ты, Клара?
Отступать было поздно.
Судовщик толкнул дверь.
Мамаша Луво стояла спиной к двери, наклонившись над сковородкой, но она узнала шаги мужа и, не оборачиваясь, сказала:
— Это ты, Франсуа? Как ты поздно!
В шипящем масле жарился картофель; от пара, который шел из кастрюли и тянулся к открытой двери, запотели окна каюты.
Франсуа поставил мальчика на пол, и бедный малыш, очутившись в теплой комнате, почувствовал, как согреваются его покрасневшие ручонки.
Он улыбнулся и сказал немного нараспев:
— Как тепло!..
Мамаша Луво обернулась.
Показав мужу на маленького оборвыша, стоявшего посреди комнаты, она раздраженно крикнула:
— Это еще что такое?
Бывают же такие минуты даже в самых дружных семьях!..
— Сюрприз, хе-хе! Сюрприз!
Чтобы подбодрить себя, судовщик улыбался во весь рот, но в душе он бы предпочел быть еще на улице.
А так как жена, ожидая объяснений, грозно на него смотрела, то он сбивчиво принялся рассказывать о происшедшем, глядя на нее умоляющими глазами побитой собаки.
Малыша бросили родители. Он нашел его плачущего на тротуаре.
Спросили: «Кто хочет его ваять?»
Он сказал: «Я!»
И комиссар ему сказал: «Берите его!»
— Верно, малыш?
Тут мамаша Луво разразилась:
— Ты что, с ума сошел или пьян? Что это еще за глупости? Тебе, видно, хочется уморить нас с голоду? Ты, видно, считаешь, что мы богачи? По-твоему, у нас есть лишний кусок хлеба и много места для спанья?
Франсуа молча разглядывал свои башмаки.
— Несчастный! Посмотри на себя, посмотри на нас. В твоей барже не меньше дыр, чем в шумовке! А ты еще забавляешься, подбираешь на улице чужих детей!
Все это бедняга уже и сам говорил себе.
Он не собирался возражать.
Он опустил голову, как подсудимый, выслушивающий обвинительный акт.
— Сделай одолжение, отнеси ребенка обратно к полицейскому комиссару. Если он станет ломаться и не возьмет его, ты ему заяви, что жена не захотела его оставить. Понял?
И она надвигалась на него, угрожающе размахивая сковородкой.
Франсуа обещал исполнить все, что она хочет.
— Постой, ты только не сердись. Мне казалось, что я хорошо поступил. Я ошибся. Вот и все. Что же, сейчас увести его?
Покорность мужа смягчила мамашу Луво. Возможно, что она представила себе кого-нибудь из своих детей, заблудившегося ночью, с рукой, протянутой за подаянием.
Отвернувшись, чтобы поставить сковородку на огонь, она проворчала:
— Сейчас уже поздно — там закрыто. А раз ты взял ребенка, так не на улицу же его выбрасывать. Эту ночь он проведет с нами, а завтра утром…
И рассерженная мамаша Луво с ожесточением принялась мешать угли…
— …завтра утром, клянусь тебе, ты меня от него избавишь!
Наступило молчание.
Хозяйка сердито принялась накрывать на стол, стуча стаканами и швыряя вилки.
Клара испуганно забилась в угол.
Грудной ребенок посапывал в кроватке, а найденыш с восхищением смотрел на красные угли.
Возможно, что с самого дня рождения он не видел огня в печке.
Еще больше обрадовался он, очутившись за столом, с салфеткой на шее, перед горкой картофеля на тарелке.
Он ел жадно, как воробышек, которому в зимний день бросают крошки хлеба.
Мамаша Луво сердито подкладывала ему в тарелку, но втайне была растрогана, глядя на этого голодного, худенького ребенка.
Малютка Клара в восторге гладила его своей ложкой.
Приунывший Луво не решался поднять глаза.
Когда со стола было убрано, а дети уложены спать, мамаша Луво уселась у огня, поставив малыша перед собой. Она решила заняться его туалетом.
— Нельзя же такого чумазого мальчишку укладывать в постель! Бьюсь об заклад, что губка и гребень к нему не прикасались.
' Ребенок, как волчок, вертелся в ее руках.
Право же, вымытый и причесанный, он выглядел вовсе не таким безобразным — бедный крошка с розовым носиком пуделя и щечками, круглыми, как два красных яблочка.
Мамаша Луво не без удовлетворения полюбовалась своей работой.
— Сколько ему может быть лет?
Франсуа отложил трубку, довольный, что снова может напомнить о себе.
В первый раз за весь вечер с ним заговорили, а то, что к нему обратились с вопросом, было равносильно почти полному прощению.
Он встал и вытащил из кармана веревку.
— Сколько ему лет, хе-хе! Сейчас тебе скажу.
Он обхватил мальчика поперек тельца.
Опутал его веревкой, как делал это с деревьями в Кламси.
Мамаша Луво с изумлением смотрела на него.
— Что это ты делаешь?
— Снимаю мерку, черт возьми!
Она вырвала веревку у него из рук и швырнула ее в угол.
— Мой бедный муженек! До чего же ты глуп со своими причудами! Ведь ребенок не дерево.
Не везет в этот вечер бедняге Франсуа!
