быстротой ныряло в одну дверь.
Наконец она появилась…
Да, это она, конечно, она, вот та женщина в черном, тонкая, стройная, а с ней другая, пониже, вероятно, г-жа Добсон. Но, взглянув повнимательнее, он увидел, что ошибся. Это была молодая женщина, похожая на нее: такая же изящная парижанка, со счастливым лицом. К ней подошел мужчина, тоже молодой. Они, по-видимому, отправлялись в свадебное путешествие; их провожала мать.
Они прошли мимо Франца, увлекаемые захлестнувшим их потоком счастья. С завистью и со злобой смотрел он, как скрылись они за дверью, тесно прижавшись друг к другу, такие близкие в этой чужой для них толпе.
Ему казалось, что эти люди обокрали его, что они займут сейчас в поезде места, принадлежащие ему и Сидони…
Но вот уже начинается предотъездная суматоха, слышится последний удар колокола, глухой шум разводимых паров, поспешные шаги запоздавших пассажиров, хлопанье дверей, грохот тяжелых омнибусов… А Сидони все нет и нет… А Франц все ждет… Вдруг на его плечо опускается чья-то рука.
Боже!
Он оборачивается. Перед ним большая голова г-на Гардинуа в шапке с наушниками.
— Ну да, я не ошибся, это господин Рислер. Вы едете марсельским экспрессом? Я тоже, но только я недалеко.
Он объясняет Францу, что опоздал на орлеанский поезд и рассчитывает добраться до Савиньи по Лионской дороге. Потом начинает говорить о Рислере-старшем, о фабрике.
— Последнее время дела, как видно, идут неважно… Они здорово влипли с банкротством Бонарделя… Да, нашим молодым людям не мешает быть поосторожнее… При их способе вести дела с ними может случиться то же самое, что и с Бонарделями… Однако, извините, кажется, закрывают кассу. До свидания!
Франц едва слышит, о чем говорит ему Гардинуа. Разорение брата, крушение всей вселенной — ничто не существует для него сейчас. Он ждет… ждет…
Но вот окошечко кассы резко захлопывается, как последний барьер перед его упрямой надеждой. Вокзал снова пустеет. Весь шум и вся суета переносятся на платформу. И вдруг пронзительный, теряющийся во тьме ночи свисток доносится до влюбленного, как иронический, прощальный привет.
Десятичасовой поезд ушел.
Франц старается спокойно обдумать положение. Очевидно, она опоздала на аньерский поезд, но она знает, что он ждет ее, и непременно приедет, хотя бы и поздно ночью. Подождем еще. Для того ведь и предназначен этот зал.
Несчастный садится на скамейку. Широкие окна уже закрыты. Они потемнели и отсвечивают, как будто заклеены глянцевитой бумагой. В книжном киоске полусонная продавщица приводит в порядок свой товар. Он машинально смотрит на железнодорожную библиотеку, на ряды пестрых книг, заглавия которых он успел выучить наизусть за четыре часа своего пребывания здесь.
Многие из этих книг он читал в палатке в Исмаилии или на пароходе, который вез его из Суэца, и эти шаблонные, пустые романы навсегда сохранили для него аромат моря и экзотики. Но вот киоск закрывается, и у него нет уже и этого средства, чтобы обмануть усталость и лихорадку ожидания. Палатка с игрушками тоже прячется за дощатую загородку. Свистки, тачки, лейки, лопатки, грабли — весь дачный инвентарь маленьких парижан исчезает в один миг. Продавщица, болезненная женщина с печальным лицом, укутывается в старенькое пальтишко и уходит с грелкой в руках.
Все эти люди закончили свой трудовой день, дождавшись последней минуты, с мужеством и упорством, присущими Парижу, который тушит фонари только на рассвете.
Мысль о позднем бодрствовании заставляет Франца вспомнить об одной хорошо знакомой ему комнатке, где в этот час лампа гаснет на столе, заваленном колибри и блестящими насекомыми. Но это видение быстро исчезает в хаосе беспорядочных мыслей, рожденных лихорадкой ожидания.
Вдруг он почувствовал, что умирает от жажды. Буфет еще открыт. Он входит. Ночные официанты дремлют, прикорнув на скамейках. Пол залит опивками. Франца долго заставляют ждать, а когда наконец подают, у него вдруг мелькает мысль, что в его отсутствие приехала Сидони и теперь ищет его в зале. Он вскакивает и бежит, как сумасшедший, оставив на столе деньги и полный стакан.
Нет, она не придет.
Он это чувствует.
Он ходит взад и вперед по привокзальной площади, и его размеренные, монотонные шаги раздражают его слух, напоминая ему о его одиночестве и неудаче.
Но что же все-таки случилось? Кто мог задержать ее? Не заболела ли она? Или, может быть, почувствовала преждевременные угрызения совести? Но в таком случае она, наверно, предупредила бы, послала г-жу Добсон… А может быть, Рислер нашел его письмо? Ведь она такая безрассудная, неосторожная!
Он терялся в догадках, а время шло. Погруженные во мрак корпуса Маза уже начинали светлеть, их контуры вырисовывались ясней. Что предпринять? Немедленно ехать в Аньер, постараться узнать, выяснить, что произошло… Скорей бы уж быть там!..
Приняв решение, он бегом спустился с вокзального крыльца, не замечая ни идущих навстречу солдат с котомками за плечами, ни бедняков, что явились к утреннему поезду, поезду рано поднимающейся бедноты.
Он шел по предрассветному Парижу, унылому и холодному в этот час, Парижу, где фонари полицейских постов бросали то здесь, то там свой красный свет и где попарно шагали блюстители порядка, останавливаясь на углах улиц и зорко вглядываясь в темноту.
Перед одним из таких постов он увидел толпу тряпичников и простолюдинок. Несомненно, их привлекла сюда какая-то ночная драма, развязка которой наступит у комиссара полиции. Ах, если б Франц знал, что это за драма!.. Но ему это и в голову не могло прийти, и он равнодушно посмотрел издали в ту сторону.
И все же неприглядное зрелище, бледная, вяло занимающаяся над Парижем заря, мигающие, как погребальные свечи, фонари на берегу Сены, его усталость после бессонной ночи — все это навеяло на него бесконечную грусть.
Когда после двух — или трехчасовой ходьбы он пришел в Аньер, он словно очнулся от сна.
Солнце вставало во всем своем блеске, заливая ярким пламенем равнину и реку. Мост, дома, набережная — все было по-утреннему ясно и прозрачно, все говорило о том, что новый день, лучезарный и прекрасный, идет на смену густому мраку ночи. Издали Франц заметил дом своего брата, уже проснувшийся, с открытыми ставнями и цветами на подоконниках. Не решаясь войти, он бродил около дома.
Вдруг кто-то окликнул его с берега:
— А, господин Франц!.. Что это вы так рано сегодня?
Это был кучер Сидони; он шел купать лошадей.
— Как тут у вас, все в порядке? — спросил Франц, весь дрожа.
— Да, господин Франц.
— Брат дома?
— Нет, господин Рислер ночевал на фабрике.
— Все здоровы?
— Как будто все, господин Франц.
Лошади, вспенивая воду, вошли в реку по грудь.
Франц наконец решился и позвонил у калитки.
В саду чистили дорожки. Весь дом был в движении, и, несмотря на ранний час, слышен был голос Сидони, ясный и звонкий, как пение птички в розовых кустах перед домом.
Она с кем-то оживленно разговаривала.
Франц, взволнованный, подошел ближе, чтобы послушать.
