неправдоподобным...
Тартарен не знает, верить или не верить приятелю. Он припоминает все то необычайное, что ему довелось видеть за эти несколько дней, – восход солнца на Риги, комедию с Вильгельмом Теллем, – и ему начинает казаться, что в россказнях Бомпара доля правды есть: ведь в каждом тарасконце краснобай уживается с простаком.
– А как же все-таки вы объясните, мой друг, страшные катастрофы... Сервенскую, например?..
– Это произошло шестнадцать лет назад, господин Тартарен, Компании тогда еще не было.
– Ну, а случай на Веттергорне в прошлом году, когда погибли два проводника вместе с путешественниками?..
– А, черт подери, да ведь надо же хоть чем-нибудь приманить альпинистов!.. Англичане не полезут на гору, где никто никогда не сломил себе шею... Веттергорн с некоторых пор захирел, а после этого незначительного происшествия сборы немедленно поднялись.
– Ну, а как же два проводника?..
– Целы и невредимы, так же как и путешественники. Проводников только убрали с глаз долой, полгода продержали за границей... Дорогостоящая реклама, но Компания достаточно богата, чтобы позволить себе такую роскошь.
– Послушайте, Гонзаг...
Тартарен встал и положил руку на плечо бывшему буфетчику.
– Ведь вы не желаете мне зла.
– Очень даже неважный, что верно, то верно!
– А как вы думаете: могу я все-таки без особого риска попытаться взойти на Юнгфрау?
– Головой вам ручаюсь, господин Тартарен... Доверьтесь проводнику, только и всего.
– А если у меня голова закружится?
– Закройте глаза.
– А если я поскользнусь?
– Ну и что ж такого?.. Здесь все как в театре... Все предусмотрено. Опасности ни малейшей...
– Ах, если б вы все время находились при мне и напоминали мне об этом!.. Пожалуйста, голубчик, сделайте доброе дело, пойдемте вместе!..
На что бы лучше! Но, увы, до конца сезона Бомпар связан с перуанцами. Тартарен выразил удивление по поводу того, что Бомпар принял на себя обязанности посыльного, прислужника.
– Ничего не поделаешь, господин Тартарен... Наше дело маленькое... Компания имеет право распоряжаться нами, как ей заблагорассудится.
И тут Бомпар давай перечислять все свои превращения за три года: проводник в Оберланде, игрок на альпийском роге, заядлый охотник на серн, ветеран, служивший еще при Карле X, протестантский пастор, проповедующий в горах...
– Это еще что такое? – с изумлением спрашивает Тартарен.
– Да, да! – не моргнув глазом, продолжает Бомпар. – Если бы вы путешествовали по немецкой Швейцарии, то не раз могли бы заметить на головокружительной высоте пастора, проповедующего под открытым небом со скалы или с кафедры, которой ему служит неотесанная деревянная колода. Вокруг него в живописных позах располагаются пастухи, сыровары с кожаными фуражками в руках, женщины, одетые и убранные так, как принято у них в кантоне. Вид прелестный: луга, травянистые или же только что скошенные, потоки, сбегающие с гор на дорогу, стада, позвякивающие тяжелыми колокольцами на каждом уступе, и все это – э-эх! – все это одна декорация, все это фигуранты. Но об этом знают только служащие Компании: проводники, пасторы, посыльные, трактирщики, и в их интересах не разглашать тайны, иначе можно лишиться клиентов.
Огорошенный альпинист молчит, что всегда является у него признаком наивысшего потрясения. В глубине души у него еще остаются некоторые сомнения в достоверности Бомпаровых сведений, но все же он приободряется, – восхождение на Альпы уже не кажется ему таким страшным, и его беседа с Бомпаром становится все веселее. Приятели говорят о Тарасконе, о том, что они оба вытворяли в молодости.
– Кстати о проказах, – вдруг вспоминает Тартарен, – со мной сыграли славную шутку в «Риги-Кульм»... Представьте себе, нынче утром...
И он рассказывает о письме, приклеенном к зеркалу, особенно подчеркивая обращение «Чертов француз».
– Ведь это мистификация!
– Не знаю... Может быть...
Бомпару дело все же представляется серьезнее. Он спрашивает, не вышло ли у Тартарена на Риги с кем-либо истории, не сказал ли он чего-нибудь лишнего.
– Чего-нибудь лишнего? Да будет вам! С англичанами да с немцами рта не раскроешь – они немы как рыбы: это у них называется хорошим тоном.
Подумав, Тартарен, однако, вспоминает, что он повздорил – и притом крупно – с каким-то казаком, неким Ми... Милановым.
– Маниловым, – поправляет Бомпар.
– А вы его знаете?.. По-моему, этот самый Манилов обозлился на меня из-за русской девушки...
– Да, да, из-за Сони... – озабоченно бурчит Бомпар.
– А вы и ее знаете? Ах, мой друг, это жемчужина, это очаровательная серенькая куропаточка...
– Соня Васильева... Она выстрелом из револьвера убила на улице председателя военно-полевого суда генерала Фелянина, который приговорил ее брата к пожизненной каторге.
Соня – убийца! Этот ребенок, эта блондиночка... Тартарену не верится. Но Бомпар приводит неопровержимые доказательства, описывает во всех подробностях это громкое дело. Вот уже два года, как Соня живет в Цюрихе, где поселился потом ее чахоточный брат Борис, бежавший из Сибири. Все лето она заставляет его дышать чистым горным воздухом. Бомпар часто встречал их в кругу друзей, таких же, как они, заговорщиков, эмигрантов. Васильевы, люди очень неглупые, очень энергичные, все еще довольно состоятельные, возглавляют партию нигилистов вкупе с Болибиным, который убил шефа жандармов, и Маниловым, который в прошлом году устроил взрыв в Зимнем дворце.
– А, прах их побери! – восклицает Тартарен. – Приятные, однако, соседи были у меня в «Риги»!
Да, но это еще только цветочки. Бомпар не сомневается, что пресловутая записка исходила от этих молодых людей. Знает он все их нигилистические фокусы! Царь каждое утро находит подобные предостережения у себя в кабинете или под салфеткой...
– Но к чему все эти угрозы? – бледнея, говорит Тартарен. – Что я им сделал?
Бомпар полагает, что они приняли его за шпиона.
– Меня? За шпиона?
– Ну да!
Во всех нигилистических центрах – в Цюрихе, Лозанне, Женеве – русское правительство содержит многочисленную тайную агентуру и тратит на это большие деньги. Совсем недавно оно подговорило бывшего начальника французской полиции и человек десять корсиканцев под разными личинами следить и наблюдать за русскими изгнанниками с тем, чтобы в конце концов схватить их. А ведь тарасконского альпиниста с его очками и с его выговором немудрено принять за соглядатая.
– Черт побери! Теперь мне понятно... – бормочет Тартарен. – По пятам за ними всюду ходит проклятый итальянский тенор... Это, конечно, сыщик... А мне-то что же все-таки делать?
– Самое главное – старайтесь не попадаться им на глаза, они же вас предупредили.
– А, пошли они с их предупреждением!.. Первому, кто ко мне приблизится, я размозжу голову вот этим самым ледорубом.
И глаза тарасконца сверкнули во мраке туннеля. Но на Бомпара это не действует успокоительно: он знает, как ужасна ненависть нигилистов, ненависть, которая расставляет ловушки, ведет подкопы, взрывает. Тут недостаточно быть таким молодцом, каков наш тарасконский президент, – отныне будь начеку: осмотри кровать в гостинице, прежде чем лечь, осмотри стул, прежде чем сесть, осмотри борт на пароходе, ибо он может неожиданно подломиться – и ты ушел на дно. А кушанья, а стаканы, вымазанные невидимым ядом!
