В ландо никто уже не смеялся. Все, запрокинув головы, пытались разглядеть, где же кончается это гранитное ущелье.
– Ни дать ни взять леса Атласа!.. Ну, точь-в-точь!.. – с важным видам сказал Тартарен, но, видя, что на него никто не обращает внимания, добавил: – Вот только рычания львов не хватает.
– А вы слышали, как рычат львы? – спросила Соня.
Он да не слышал!..
– Я Тартарен из Тараскона, сударыня... – с мягкой и снисходительной улыбкой заявил Тартарен.
Экие варвары! Что Тартарен, что какой-нибудь там Дюпон – это им решительно все равно. Они даже имени такого никогда не слыхали.
Однако он не обиделся и на вопрос девушки, было ли ему страшно, когда рычали львы, ответил:
– Нет, сударыня... Мой верблюд дрожал подо мной, как в лихорадке, а я осматривал курки так же спокойно, словно передо мной было стадо коров... На расстоянии это примерно звучит так... Вот!..
Чтобы дать Соне точное представление о том, как рычит лев, он самым густым своим басом издал грозное: «Р-р-р!..» – и, отраженное скалой, оно потом еще усилилось и раскатилось. Лошади взвились на дыбы. Во всех экипажах пассажиры в ужасе повскакали с мест, силясь понять, что же произошло, доискиваясь причины переполоха, а так как верх ландо был приподнят, то они сейчас же узнали альпиниста по его шлему и по его неумещающейся амуниции.
– Да что же это за скотина! – повторяли они.
А он, сохраняя полнейшее хладнокровие, продолжал подробно объяснять, как нужно нападать на льва, как нужно его добивать и снимать с него шкуру, как он приделал к своему карабину бриллиантовую мушку, чтобы вернее целиться ночью. Девушка, наклонившись к нему, слушала его очень внимательно, и ноздри ее чуть вздрагивали.
– Говорят, Бомбонель все еще охотится. Вы с ним знакомы? – спросил ее брат.
– Да, – без особого восторга ответил Тартарен. – Он недурной охотник... Но у нас есть и получше.
Тонкий намек!
– Понятное дело, охота на крупных хищников сопряжена с сильными волнениями, – меланхолически продолжал он. – И когда их нет, то в душе образуется пустота, а чем ее заполнить – не знаешь.
Манилов понимал по-французски, хотя и не говорил; он слушал Тартарена с таким напряженным вниманием, что его мужицкий лоб прорезала крупная морщина, похожая скорее на рубец, потом засмеялся и что-то сказал своим друзьям.
– Манилов утверждает, что вы наш собрат, – пояснила Тартарену Соня. – Мы, как и вы, охотимся на крупных хищников.
– Ну да, правильно... На волков, на белых медведей.
– Да, на волков, на белых медведей и на других вредных животных...
Тут снова раздался смех, шумный, долго не смолкавший, но на сей раз язвительный и злобный, смех, обнажавший зубы и показывавший Тартарену, в каком дурном и опасном обществе он путешествует.
Экипаж неожиданно остановился. Подъем делался круче, и дорога в этом месте описывала большой круг вплоть до верхней точки Брюннигского перевала, куда, если двинуться прямиком по откосу, чудесной буковой рощей, можно дойти минут за двадцать. После утреннего дождя везде было скользко и мокро, но пассажиры, воспользовавшись прояснением, почти все вышли из экипажей и двинулись гуськом по узкой тропинке для санок.
Из ландо, в котором сидел Тартарен – а оно ехало позади всех, – мужчины вышли. Соне показалось, что уж очень грязно, и она предпочла остаться; когда же альпинист, слегка замешкавшись из-за своего снаряжения, стал после всех вылезать из ландо, она сказала ему вполголоса:
– Останьтесь со мной за компанию!..
При этом у нее был такой лукавый вид, что воображению бедного Тартарена, потрясенного до глубины души, тотчас представился прелестный, хотя и неправдоподобный роман, и его старое сердце учащенно забилось.
Однако его постигло разочарование: девушка, высунувшись из ландо, с тревогой следила за Болибиным и итальянцем, о чем-то оживленно беседовавшими на самом краю санной тропинки, меж тем как Манилов и Борис уже стали по ней взбираться.
Мнимый тенор, видимо, колебался. Он инстинктивно чувствовал, что ему опасно оставаться одному в обществе этих трех мужчин. Наконец он решился, и Соня долго смотрела ему вслед, водя по своей пухлой щечке букетом лиловых цикламенов, этих горных фиалок, темные листья которых оттеняют яркость цветка.
Лошади шли шагом, кучер слез с козел и шел впереди со своими товарищами, все пятнадцать экипажей, наезжавших один на другой из-за крутизны подъема, двигались порожняком, в полной тишине. Тартарен, крайне взволнованный, предчувствуя что-то недоброе, не смел поднять глаза на свою соседку, – он боялся, что из-за одного какого-нибудь слова или взгляда станет если не главным, то, во всяком случае, второстепенным действующим лицом драмы, которая, казалось ему, должна вот-вот разыграться. Но Соня не обращала на него внимания, взгляд у нее был отсутствующий, и она все еще рассеянно гладила фиалками свою покрытую легким пушком щеку.
– Итак, – заговорила она после долгого молчания, – теперь вы знаете, кто мы, я и мои друзья... Что же вы о нас думаете? Что думают о нас французы?
Тартарен то краснел, то бледнел. Он боялся каким-нибудь неосторожным словом вооружить против себя столь мстительных людей. А с другой стороны, как можно вступать в союз с убийцами? Поэтому он заговорил иносказательно:
– Сударыня! Вот вы мне только что заявили: охотники на гидр и на чудищ, на деспотов и на хищников – это-де собратья. Я же вам на это отвечу, как ответил бы член братства святого Губерта... Я лично держусь того мнения, что и против диких зверей надлежит пользоваться лишь узаконенным оружием... Жюль Жеpap, наш знаменитый охотник на львов, применял разрывные пули... Я этого не одобряю, я никогда так не поступал... На льва и на пантеру я хаживал с добрым двуствольным карабином, становился прямо против зверя, и – бах! бах! – по пуле в каждом глазу.
– В каждом глазу!.. – воскликнула Соня.
– Я ни разу не промахнулся.
Он глубоко верил в то, что говорил.
Девушка посмотрела на него с наивным восторгом и вслух подумала:
– Лучше всего действовать наверняка.
Внезапно захрустели ветки, наверху зашевелился кустарник, кем-то раздвигаемый так быстро и ловко, что Тартарен, у которого все мысли были заняты охотничьими приключениями, тотчас вообразил, будто он в Заккаре караулит зверя. С обрыва бесшумно спрыгнул Манилов и очутился возле самого экипажа. На его исцарапанном колючками лице сверкали маленькие глазки, окруженные сетью морщин, с бороды и всклокоченных волос стекала вода, которой его обрызгал кустарник. Тяжело дыша, ухватившись короткими, толстыми, волосатыми руками за ручку дверцы, он сказал что-то по-русски Соне, и та живо обратилась к Тартарену:
– Веревку!.. Скорей!..
– Ве-веревку?.. – пролепетал герой.
– Скорей, скорей!.. Вам ее вернут.
Без дальних слов она своими изящными пальчиками, затянутыми в перчатки, помогла ему отцепить знаменитую веревку, изготовленную в Авиньоне. Манилов, радостно захрюкав, схватил всю связку и с гибкостью дикой кошки в три прыжка скрылся в чаще кустарника.
– Что там такое?.. Что они затевают?.. У него такой свирепый вид... – бормотал Тартарен, не решаясь прямо высказать свою мысль.
Манилов – и свирепость! Ах, как плохо он его знает! Лучше, мягче, отзывчивее человека в целом свете не сыщешь. И тут Соня, глядя на Тартарена своими ясными синими глазами, рассказала один эпизод, по ее мнению, характерный для этой исключительной натуры: однажды ее друг, выполняя опасное поручение Революционного комитета, вскочил в сани, в которых он должен был мчаться от погони, и сейчас же пригрозил кучеру, что выпрыгнет из саней, если тот будет бить и погонять лошадь, а между тем от быстроты ее бега зависело его спасение.
