пока не понял что его оглушило и пропавшие звуки боя не означают, что бой кончился. В результате вторую половину боя адмирал только наблюдал за японцами и был не в курсе происходящего на корабле. Хотя к концу боя он уже различал разрывы снарядов и громкие голоса. К моменту окончания боя он пришел в себя почти полностью, но еще пару дней слышал не очень хорошо, а потому и сам говорил громче обычного.
В соседнем со взорванным каземате, осветившимся отблесками пламени и наполнившимся через щели в перегородке пороховыми газами, за наводчика сидел кондуктор Васильев. Среди подносчиков снарядов к орудию был и матрос второй статьи Зыкин. Более непохожей парочки было трудно представить. Если Васильев был на хорошем счету, и регулярно получал поощрения, повышения и дополнительные чарки, то Зыкина иначе как «баковым пугалом» или «балластом» никто из офицеров не называл. Было такое наказание в те годы на русском флоте, провинившегося матроса ставили «проветрится» на баке под ружье с полной выкладкой, чтоб подумал наверное о своей судьбинушке. Неоднократные попытки командира плутонга лейтенанта Молоса, хоть немного научить большого и грузного сибирского крестьянина основам наведения орудия на цель, на случай выхода из строя остальных членов расчета, раз за разом заканчивались фиаско и очередным «проветриванием» Зыкина. Казалось, что безразличие и абсолютная тупость этого матроса были абсолютно непробиваемы. В момент взрыва в соседнем каземате, Васильев сидел на своем законном месте в кресле наводчика. Молос и раньше, во время выходов к берегам Японии замечал, что при встрече с неприятелем его лучший наводчик становится дерганым и нервным. Но на душеспасительные беседы все не было времени, и лейтенант списал поведение Васильева на боевой задор и избыток адреналина. Но сейчас, в заполненном дымом и криками каземате кондуктор неподвижно замер в кресле, намертво вцепившись в рукоятки маховиков наводки орудия. После того, как он в третий раз проигнорировал команду «огонь», все решили что он ранен, тем более что в полумраке каземата стало видно, что под ним быстро расплывется лужа. Но когда его попытались аккуратно извлечь из кресла, стало ясно что у Васильева просто сдали нервы. По запаху стало ясно, что к крови лужа под орудием не имеет никакого отношения. Попытки оторвать руки комендора от маховиков не увенчались успехом, и орудий молчало уже полторы минуты. Вдруг, подскочивший к орудия Зыкин одним движением левой руки выдернул Васильева из кресла, и отшвырнул того в сторону. После этого, он, к удивлению членов расчета и добравшегося наконец до каземата Молоса, одним движением без приказа и спроса сам втиснулся за рукоятки наводки. Он видел свежеустановленный оптический прицел всего один раз. Тогда, за неделю до выходя в боевой поход, на тренировке для всех членов расчета по наведению орудий, он перепутал направление вращения маховиков. Вместо наведения «вправо — вверх», он умудрился загнать ствол в крайнее «левое — нижнее» положение. Потом, он долго моргая смотрел на распекающего его Молоса, пока того в очередной раз не вывел из себя невинный взгляд светло голубых «телячьих» глаз матроса. Первое знакомство с обновленным прицелом закончилось для Зыкина часом на баке и синяком на левой скуле. Сейчас, с непонятно откуда взявшейся ловкостью профессионала, которая так не походила на его же неуклюжие движения на тренировках, он за десять секунд навел орудие на цель и выпалил. Не отрывая взгляда от прицела и продолжая удерживать в перекрестии случайно подвернувшийся «Адзумо», он заорал на остальных членов расчета — «Подавайте, сукины дети, мне что вас до вечера ждать?». Подбежавший к орудию Молос, хотел было заменить его на месте наводчика на кого-нибудь другого, но машинально проследив за падением снаряда увидел, как у борта не обстреливаемый никем «Адзумы» вздыбился одинокий столб воды. После того, как следующая пара выстрелов тоже легла очень прилично, Молос ограничился ободряющим похлопыванием по плечу и приказом перенести огонь на головной. Однако, к его удивлению всегда молчавший Зыкин подал голос, причем от прицела от так и не отвернулся и говорил с лейтенантом не глядя на него.
— Товарищ лейтенант, там от всплесков черт ногу сломит, а второго я через пару выстрелов достану.
— Как ты его достанешь, олух царя небесного, — начал закипать имеющий короткий фитиль Молос, — для нормальной пристрелки надо не мене трех орудий в залпе, сам ты дистанцию не уточнишь, если говорят тебе по головному — бей по…
Очередной выстрел прервал речь лейтенанта, и через примерно двадцать секунд на борту «Адзумы» расцвел цветок разрыва.
— Как, как… Охотник я. И отец мой был охотник и дед, — отозвался по звериному оскалившийся матрос, по прежнему не смотря ни на что кроме цели, — тут конечно не дробовик и не «бердан», но
— А чего же ты, черт эдакий, полтора года ваньку мне валял, пушку не в ту сторону ворочал? — оторопело проговорил Молос, откровенно любуясь действиями комендора, — ведь мог бы за наводчика стать еще год назад? Неужели самому было охота снаряды кидать?
— А зачем? — откровенно не понял Зыкин, — наводчиков у нас было в достатке, а что пушку не туда повернул… Ну я это «право», «лево», вращать «по часовой, против часовой»… тут пробовать надо, а так на словах я не очень, извиняемся.
С этими словами бывший охотник, а теперь законный наводчик верхнего среднего шестидюймового орудия крейсера «Россия», выпустил в сторону «Адзумы», названия которой он даже не знал, ибо в опознании силуэтов тоже был «не очень», очередной снаряд. До окончания боя орудие под управление Зыкина показало самый большой процент попаданий из всех русских шестидюймовых пушек. В «Адзуму» на этом этапе боя попало шесть шестидюймовых снарядов.
К этому моменту бесперспективность стрельбы его корабля по «Идзумо» стала очевидна и для командира следующего третьим в русской колонне «Сунгари». Вспомнив, что Руднев сам сказал ему, что «в бою надлежит проявлять разумную инициативу» Миклухо-Маклай приказал перенести огонь на следующий в японской колонне третьим «Ивате». Стрелявший до этого по «России» в полигонных условиях «Ивате» не долго оставался в положении непораженного корабля, и теперь в японской колоне похвастаться отсутствием попаданий могла только «Токива». Она казалась оправдывала свое название — «Вечный» или «Незыблемый».
За все время боя носовая башня «Корейца» добилась двух попаданий в «Идзумо». Первое с большой дистанции в грот мачту, при не взорвавшемся бронебойном снаряде, осталось не замеченным для русских. Но японцам от этого было не легче — пробитая насквозь мачта вот-вот готова была рухнуть. Во втором на «Корейце» тоже были не уверены — снаряд прошел поперек всего японского корабля и взорвался уже в угольной яме противоположенного борта. После переноса огня на «Якумо» последний получил довольно безобидное попадание. Метровая пробоина высоко над ватерлинией никак не повлияла на мореходность и боевые качества крейсера. Но японцам не могло везти бесконечно. На каждом японском крейсере бронированные казематы шестидюймовых орудий и пара башен главного калибра занимали примерно 10 % от площади бортовой проекции. И при этом, броня эта вполне пробивалась десятидюймовыми снарядами с дистанции боя. Рано или поздно, хоть один из них обязан был попасть в уязвимое место, просто по теории вероятности.
Хотя в общем японскому флоту, даже получившему ожидаемое попадание, скорее все же повезло. Попади в первый час боя снаряд с «Корейца» в башню какого либо корабля британской постройки — «Идзумо», «Ивате» или «Токива» — тот бы взорвался весь. На каждом их них в самой башне хранилось несколько десятков снарядов, что позволяло повысить скорострельность в первый, самый важный период боя. К счастью для японцев, «Кореец» вел огонь по построенному консервативными немцами «Якумо». Проектировщики верфи «Вулкан», в Штеттине, разместили все снаряды и заряды к ним в погребе боеприпасов, где им и место. А для увеличения скорострельности установили на «Якумо» два снарядных элеватора вместо одного, как было на кораблях британской постройки. Расплачиваться за это пришлось уменьшением количества снарядов, если на «Идзумо» на восьмидюймовый ствол приходилось по 120 выстрелов, то на «Якумо» — всего 80. Зато после того, как двухсоткилограммовый снаряд проломил броню кормовой башни и взорвался на станине орудия, сдетонировали только два снаряда и заряды к ним. Получи такой удар любой из крейсеров британской постройки, одновременный взрыв до 50 снарядов гарантированно разрушал не только башню, но и наносил серьезный урон всей оконечности корабля. Весьма вероятен был и взрыв погребов боезапаса. Впрочем, для находившихся в башне, и двух поднятых в элеваторах снарядов с пороховыми картузами хватило с избытком. Из амбразур орудий выплеснулись длинные, метров по тридцать, полотнища огня, сорванная крыша башни плюхнулась в воду за кормой, а сам
