убедился, что под затянутым тучами ночным небом дорога на Скирону почти не просматривается (видно чуть дальше подъёмного моста) и сбежал по лестнице вниз, к воротам.
У ворот оказалось — не протолкнуться: народом были запружены и улица, и выбегающие на неё переулки, и лишь небольшой пятачок перед открытыми настежь воротами оставался свободным от горожан, вытесненных за шлагбаум солдатами роты Разящего. Не помогли ни перегороженные рогатками улицы, ни строжайшая пропускная система: раттанарцы целыми семьями, как ни в чём, ни бывало, стекались к Скиронским воротам. Причём, многие с оружием и в доспехах, что свидетельствовало об их самовольной отлучке со своих постов. Что на это скажешь? Небитые люди всегда беспечны…
На фонарных столбах гроздьями висели мальчишки, и Довер понял, что сюда он уже опоздал: лучшие зрительские места заняты, и без драки желаемого не получить. Приходилось устраиваться иначе. Форма божьего войска оказалась, как нельзя, кстати: оруженосец просто стал среди солдат оцепления, которое капитан выстраивал вдоль дороги, расчищая проезд королю и его свите. Чтобы не мозолить ротному глаза, Довер пристроился подальше от ворот. Конечно, со столба обзор был намного лучше, но и здесь, в первом ряду, у самой дороги, тоже неплохо.
Многим вокруг достались места намного худшие, и вряд ли кто-нибудь из дышавших в затылок Доверу людей отказался бы поменяться с ним местами, предложи оруженосец подобный обмен.
Капитан всё ещё хлопотал у ворот, выравнивая ряды полусотни, которой он определил роль почётного караула, когда с башни пискнул сигнальный свисток, и прокричали:
— Едет! Едет! Король едет!
На дороге, идущей в Раттанар от крепостных башен далёкой Скироны, словно рой светлячков, засветились огоньки факелов в руках у едущих перед плотной тёмной массой всадников. Некоторые, кроме факелов, держали раттанарские флаги, на которых медведь мирного времени пожирал свою нескончаемую малину или такой же нескончаемый мёд из поставленного между лап лукошка.
Рой светлячков приближался со скоростью бегущего человека, и вскоре наблюдатель на башне смог различить длинную вереницу пехоты, тёмной лентой стремящейся за всадниками. Удивление вызывало отсутствие света над пехотинцами: ни одного факела, несмотря на скорость, с какой они двигались. Наблюдатель собрался, было, доложить об этом капитану, но не успел: капитан там, внизу, отдал приказ опустить подъёмный мост и открыть шлагбаум, и замер впереди почётного караула, подняв меч для салюта приближающемуся королю. Наблюдатель не рискнул беспокоить командира в такой торжественный момент, и, пожав плечами собственному удивлению, вернулся на наблюдательный пост.
Колонна приближалась, и удивление от количества бегущей за всадниками пехоты («Тысяч пять, пожалуй, а то — и все десять») оказалось для наблюдателя сильнее, и он и думать забыл об отсутствии света у пеших солдат, отчего никак не удавалось разглядеть ни надетую на них форму, ни детали вооружения и доспехов. Ночь надёжно скрывала от наблюдателя внешний вид приближающейся армии, и, занятый поисками в колонне короля, наблюдатель завидовал сейчас глазам кошки, для которых в ночи почти не существует тайн.
В однородной массе пехоты, похоже, короля не было. Не было его и среди ярко освещённых всадников: по своему пёстрому убранству они больше были похожи на баронских дружинников, чем на одетую в одинаковую форму группу солдат из дворцовой стражи, и никто из них богатством своего костюма не походил на короля.
Всадники, между тем, подъехали к началу подъёмного моста и заторопились въехать в город.
— Да здравствует король! — прокричал один из них. Остальные подхватили, рявкнув, что было силы:
— Да здравствует король!
— Да здравствует король! — нестройно поддержали раттанарцы неуместный, из-за траура по Фирсоффу, радостный клич.
Под этот нестройный хор копыта лошадей простучали по подъёмному мосту, и всадники, перейдя с рыси на галоп, буквально ворвались на городскую улицу. Они пронеслись мимо неизвестно кому салютующего мечами почётного караула и, побросав под лошадиные копыта факела и флаги, рванули в менее забитый народом переулок.
Следом за ними по подъёмному мосту хлынула толпа молчаливых пехотинцев мерзкого вида. Измученные, истощённые тела, оборванная, грязная одежда, кто обутый, кто и вовсе босой, не взирая на морозную и снежную погоду. И у каждого — обнажённый меч, и глаза пустые-пустые, будто пуговичные, как у кукол. И запавшие щеки, и лысые безбровые, и оттого непонятно страшные головы.
Волна этих оборванцев накатилась на почётный караул и через него дотянулась до всё ещё нестройно орущих горожан.
Неожиданная метаморфоза, произошедшая с долгожданным королевским въездом, повергла старого капитана в шок. Он, как и большинство собравшихся у ворот зрителей, тупо смотрел на приближающуюся смерть, не отдавая команд и не делая ни малейших попыток защищаться.
Всадники, возглавлявшие колонну, отчаянно прорубались в переулок через окаменевшую от ужаса толпу, стремясь уйти с дороги катящейся за ними волны лысых оборванцев, видимо, прекрасно понимая, что ждёт их в случае промедления. А волна уже накрыла и капитана, и выстроенную им в почётный караул полусотню солдат из роты Разящего, ни один из которых, как и капитан, не успел взмахнуть мечом, чтобы отразить нападение, приняв вместе с командиром скорую на расправу смерть.
Оцепенение длилось несколько бесконечных мгновений, затем дикий вой — вой ужаса, раздался над омертвевшей толпой, и охваченные страхом люди кинулись кто куда, спасаясь от неминуемой гибели. О сопротивлении не думал никто, только в бегстве видя спасение. В давке, вызванной паникой, под ногами обезумевшей толпы гибло не меньше людей, чем под мечами всадников и лысых.
— Не сметь бежать! Не сметь бежать! — звонкий ломающийся голос взлетел над воем. — Не сметь бежать!
Довер поднял брошенный кем-то меч, взмахнул им, проверяя его балансировку, и, вытащив из ножен свой, шагнул навстречу и бегущим, и преследующим их лысым.
— Не сметь бежать! — продолжал кричать он, столкнувшись с лысыми. — Не сметь бежать!
Два меча в руках Довера, словно два железных вихря, вгрызлись в однородную бритоголовую массу, выедая в ней приличных размеров брешь, и стали лысые валиться у ног Довера, такие же смертные, как и напуганные ими люди. И пусть их место тут же занимали другие, топча упавших, пытаясь через их тела добраться до неожиданной преграды, урон, наносимый им Довером, был хорошо заметен со стороны, и был велик. Но не сдержать одному тысячи, не остановить.
Оруженосец пятился, отбиваясь, и не переставал кричать:
— Не сметь бежать! Не сметь бежать!
Напуганный человек бежит, не владея собой, пока над ним довлеет чувство ужаса, пока его парализованный страхом мозг не зацепится за нечто, противоположное трусливой робости. За нечто такое, что поможет стряхнуть пелену владеющего человеком кошмара и пробудит в нём утраченное мужество. Убегая, человек невольно оглядывается: его страху всегда хочется знать, как близка уже опасность, как велико ещё расстояние до несущейся следом смерти. И, оглядываясь, приходит в себя, когда видит тех, кто не бежит, кто борется, спасая его, бегущего. И тогда стыд берёт верх над страхом. И человек возвращается, и становится рядом со смельчаком, сумевшим победить свой страх без чужой помощи, смелый и своей, и чужой смелостью, благодарный тому, кто не побежал — за вновь обретённую гордость: гордый всегда выше страха. Победив свой страх однажды (сам ли, с чужой ли помощью), человек больше никогда не побежит, поддавшись панике.
Довер пятился, отбиваясь, и был уже не один. Рядом с ним, плечом к плечу, принимали бой опомнившиеся горожане и солдаты роты Разящего, признавшие нового командира в мальчишке-оруженосце. В бой вступил Джаллон со своими людьми, всеми, что оказались у менялы под рукой. Из переулков, из ближних домов спешили к ним на помощь жители, потревоженные битвой. Но как же мало их было по сравнению с напавшими на город врагами!
Редкая цепочка защитников Раттанара отступала под натиском неудержимой, казалось бы, массы лысых. Но каждый метр городской земли, отвоёванный у них нападавшими, был покрыт мёртвыми телами, и
