открытые двери видно было внутреннее убранство костела, сияющего множеством ламп, утопающего в цветах.
Стоило автомобилю или карете остановиться у красного ковра, как в толпе тотчас узнавали прибывших. Гул пробегал по рядам:
— Князь Ростоцкий… Итальянский посол… Министр Яшунский…
Дамы в роскошных туалетах, мужчины в блестящих мундирах, во фраках. Запах духов, цветов, бензина.
Костел был переполнен, а машины всё подъезжали.
Вот подкатил великолепный лимузин. Из него вышел Никодим Дызма.
— Жених, смотрите, жених, председатель Дызма… Его мгновенно узнали по многочисленным снимкам в газете.
Вдалеке кто-то крикнул:
— Да здравствует председатель Дызма!
— Да здравствует Дызма! Да здравствует Дызма! — подхватила толпа.
Над головами замелькали шляпы.
— Да здравствует!.. Да здравствует Дызма!
Никодим остановился на паперти, помахал цилиндром. На его серьезном лице появилась добродушная улыбка.
Толпа рычала от восторга. В этот момент подъехала карета Нины. Овации в честь жениха вызвали слезы на глазах невесты.
— Видишь, — шепнула ей пани Пшеленская, — поляки умеют ценить заслуги великих людей.
Никодим спустился к невесте и под крики толпы повел ее к алтарю. Грянул орган.
Давно не видали такой пышной свадьбы.
По окончании церемонии снова посыпались приветственные возгласы в честь новобрачных. Карета совершила традиционный круг по Иерусалимской аллее.
Двигаясь бесконечной вереницей, свадебный кортеж перевез гостей в Европейскую гостиницу, где был накрыт стол на двести сорок персон.
У гостиницы тоже ждала толпа любопытных. И тут послышались крики: «Да здравствует Дызма!»
Никодим сиял, лицо Нины светилось улыбкой.
Они принимали поздравления от многочисленных гостей. За обедом не было конца тостам. Чтение поздравительных телеграмм заняло целый час, так что бал начался только в одиннадцать. Новобрачный танцевал до изнеможения, и притом с таким шиком, что гости, не зная о его былых успехах в Лыскове, обменивались между собой такими примерно репликами:
— Кто бы мог думать, что у председателя Дызмы такое чувство юмора!
Или:
— Подгулял жених, вот и началась забава.
— Почему б ему не позабавиться? Жена как куколка, а Коборово любому магнату под стать.
Совсем уже рассвело, когда неусыпно следящий за торжеством Кшепицкий подал знак кончать бал. В восемь двадцать отходил поезд, на котором молодожены собирались ехать в Коборово.
Большинство гостей проводило их на вокзал. Салон-вагон, предоставленный новобрачным министром путей сообщения, был забит цветами. Последние пожелания, возгласы, свисток паровоза, — и поезд тронулся.
Нина и Никодим махали, стоя у открытых окон. На перроне замелькало множество платочков и шляп. Наконец паровоз набрал скорость, и перрон растворился в серой дымке города.
Нина закинула руки на плечи мужа.
— Боже, как я счастлива! Ник, скажи, чем я заслужила такое счастье, чем я заслужила тебя?!
— Чем… гм… чем заслужила?..
— Да, Ник, чем я заслужила, что ты, великий, мудрый, окруженный таким почетом, мой муж? Чем?..
Дызма задумался, почесал подбородок. Ответ никак не приходил в голову, и это его разозлило.
— Чего там, — буркнул он, — Нет у тебя больше забот?
Губы их сомкнулись в поцелуе.
Дорога от станции до самого дома была устлана аиром, по бокам поставили две шпалеры молодых березок. Зеленые венки украшали здание станции. Рабочие и служащие из Коборова, множество любопытных из окрестностей наводнили перрон. Большинство из них слушали вчера по радио репортаж: гимн «Veni Creator»,[31] исполненный знаменитыми солистами, хором и органом, крики «виват» в честь жениха.
Не мудрено, что это возбудило любопытство.
Когда вдали показался поезд, разговоры смолкли, оркестр из музыкантов-любителей грянул марш. Настал торжественный момент.
В первом ряду очутились старшие служащие, вперед вытолкнули девочку в белом платьице с букетом полевых цветов — дочку директора паровой мельницы.
Увы! Из-за невнимательности машиниста салон-вагон остановился значительно дальше середины перрона, между хлебным амбаром и уборной. Тут коборовским «сливкам» пришлось пуститься галопом, чтобы поспеть к моменту выхода молодых из вагона. Но подбежали вовремя, и девочка вручила Нине цветы. Ей предстояло продекламировать стишок, по, оробев, несмотря на подсказки, она не могла открыть рта. Нина расцеловала малютку, Дызма со ступенек вагона принял поздравления. Затем счел нужным произнести следующую речь:
— От всей души вас благодарим! Я и моя жена постараемся, чтоб никто из вас не пожалел, что вы с таким радушием нас встретили. В честь нашей свадьбы я прикажу выдать вам наградные… Всем до единого, кто работает в Коборове. Чего уж там… Я не боюсь расходов…
Ураган «виватов» был ответом на его слова. Оркестр грянул туш.
Пассажиры из соседних вагонов с любопытством глядели па эту сцену, некоторые, заразившись общим настроением, тоже что-то кричали.
Особенно обращал, на себя внимание худой еврей, который из окна вагона третьего класса орал бог знает зачем: «Вивайт! Вивайт!»
На пороге дома эконом и кастелянша в окружении прислуги встретили новобрачных хлебом- солью.
Никодим положил на поднос два пятисотенных билета.
— Поделите между собой, — сказал он.
Кшепицкий успел уже произвести радикальные изменения в доме.
Наверху, в прежних комнатах Нины, он устроил гостиные, спальню ее перенес в комнату, смежную со спальней Никодима. По обе стороны спален разместили ванные комнаты. Весь левый корпус отдали в распоряжение Жоржу Понимирскому. Павильон в парке был предназначен для Кшепицкого.
После бала и дороги новобрачные почувствовали усталость и отправились спать. Еще вечером они порешили, что завтра утром посетят в павильоне Жоржа и предложат ему переселиться в дом.
Уже лежа в постели, Дызма долго думал над этим визитом и пришел к убеждению, что идти к Понимирскому вдвоем с Ниной вряд ли стоит — что возьмешь с сумасшедшего?
«А ну как начнет беситься и выдаст меня!»
И он велел разбудить себя в семь часов. Никодим не просчитался: заглянув в спальню жены, он убедился, что Нина еще спит. Впрочем, рано она никогда не вставала.
Никодим быстро оделся, предупредил прислугу, что позавтракает вместе с хозяйкой, и отправился в парк.
Он уже наметил, о чем будет разговаривать с Жоржем. И все же, приблизившись к павильону, Никодим почувствовал, что уверенность его покидает. Понимирский был тем единственным человеком, в чьем присутствии он ощущал что-то вроде робости. Если принять во внимание невменяемость Жоржа, его неожиданные выходки, то в этом, пожалуй, не было ничего удивительного.
Графа он застал в постели. Тот, насвистывая песенку, ел молочную кашу. Собачонка, лежа на одеяле, иногда лениво слизывала кашу с тарелки хозяина.
