Нина была на верху блаженства: она так любила светскую жизнь. Всю прошлую неделю она разрабатывала с Кшепицким программу развлечений, подсчитывала без конца запасы в погребах и кладовых, пополняла штат прислуги, готовила комнаты для гостей и была занята тысячью других дел, связанных с необходимостью достойно принять родственников, друзей и знакомых.
Жорж был в ударе. Он вертелся среди гостей, развлекал дам, мужчинам показывал конюшни и вообще старался быть на виду. Он снова чувствовал себя барином и, казалось, забыл, что не он владелец Коборова. Гости, которых Кшепицкий и пани Пшеленская предупредили по секрету о болезни Жоржа, были к нему снисходительны и ни в чем ему не противоречили.
Никодим встречал всех любезно, но сдержанно, поэтому все чувствовали к нему еще большее почтение. Несмотря на приезд многочисленных гостей, он не изменил своей привычке запираться в библиотеке. Это еще больше подняло его авторитет в глазах окружающих.
По вечерам в парке играл приглашенный из Варшавы оркестр, и все, наслаждаясь вечерней прохладой, гуляли, танцевали на лугу, освещенном фонариками. Иногда верхом или в экипажах ездили в лес. Нина очень любила эти прогулки при луне.
С утра все увлекались теннисом. Оба корта были заняты до полудня, когда подавали ленч. Каждый, впрочем, весь день делал то, что ему нравилось. Люди постарше с интересом осматривали фабрики и хозяйственные угодья, молодежь ездила верхом, купалась в озере, устраивала состязания на моторных и весельных лодках.
— Красиво у вас, — говорили все Нине и Никодиму. — Коборово — золотое дно.
Все чувствовали себя прекрасно. Курительной комнатой завладели игроки в бридж. Они ни на минуту не отходили от столиков. В столовой целый день подавали закуски и спиртные напитки.
На третий день состоялся большой бал. Это было нечто великолепное. Вместо ста сорока приглашенных приехало сто шестьдесят три.
Бал начался в десять вечера и завершился мазуркой в час дня. Пили невероятно много, в связи с чем у прислуги было немало хлопот: приходилось отыскивать по кустам и закоулкам мертвецки пьяных гостей и разносить их по кроватям.
Наконец все пошли спать, так как вечером предстояло справлять праздник жатвы.
У дома вокруг газона расставили бочки со смолой. Для крестьян поставили столы на открытом воздухе, для гостей — на веранде. Воевода шутил, что Дызме придется плясать с лучшей жницей, а это будет, по всей видимости, жнейка-сноповязка.
— Поразительно, как механизация разрушает традиции, — добавил он. — Праздник урожая начинает уже терять свой смысл.
— Это печально, — сказала Нина.
— Согласен с вами, и все же это так.
— Чем все это кончится? — вздохнул седой пан Ройчинский, сосед Дызмы по Коборову. — Чистое безумие! Машины не только уродуют нашу жизнь, лишают ее красоты, — они заменяют человека.
— Кого заменяют? Кого? — распетушился Дызма. — Вы же видите, мы устроили праздник жатвы, люди радуются. А если часть голытьбы передохнет, так черт с ней! Благосостояние от машин только растет. Вот оно что!
Он повернулся на каблуках и вышел.
— Что правда, то правда, — кивнул генерал.
— Но не очень-то он, гм… не очень-то он по-версальски выражается, — с удивлением заметил генералу старый помещик.
Воевода снисходительно улыбнулся.
— Дорогой мой, поверьте: ему позволительно. Он достаточно богат. Вот генерал Камброн — тот был версальцем.
Заиграл оркестр. К дому стали стекаться крестьяне.
Наконец показался хоровод жнецов, певших белорусскую песню без слов. В этом тоскливом «а-а-а», суровом, первобытном напеве, ощущалась не радость жатвы, а дикость бранного поля. Нину всякий раз повергала в раздумье эта мелодия, которая насчитывала, наверно, не меньше тысячи лет. Сама не зная почему, она была уверена, что именно так звучит пение индейцев.
Хоровод между тем приблизился. Впереди шла рослая жница с пышными бедрами и буйной грудью, распиравшей вышитую холщовую рубаху. Из-под короткой красной юбки виднелись могучие стройные икры. Была она босиком, в противоположность остальным девушкам, надевшим шелковые чулки и лакированные туфли на французском каблуке. Очевидно, она была значительно беднее своих товарок. Девушка несла в руках огромный венок из ржаных колосьев.
Стоявший рядом с Понимирским барон Рельф взял его под руку и сказал вполголоса:
— Какой экземпляр! Настоящая Помона. Человеческая самка лучших кровей. Воображаю, какие у нее мускулы живота и бедер. Я не подозревал, граф, что на окраинных землях, где крестьянство, с точки зрения евгеники, представляется в таком фатальном свете, я увижу что-нибудь столь классическое. Впрочем, они все красивы. Черт возьми, в них даже видна порода! Необъяснимо!
Жорж вставил в глаз монокль и презрительно посмотрел на Рельфа.
— Напротив, вполне объяснимо, барон. Понимирские владеют Коборовом уже пятьсот лет, а насколько мне известно, ни один из моих уважаемых предков не был противником просвещения народа в лице его прекрасной половины.
— Понимаю, понимаю, — замотал головой барон, — и чернь всегда твердит, что мы, аристократия, ничем другим не занимаемся, кроме улучшения расы лошадей и рогатого скота. Достаточно взглянуть на этих крестьян, чтобы понять, что в этой области у нас самые большие успехи.
— Простите, — прервал его Понимирский, — у кого это «у нас»?
— У аристократии.
— В таком случае мы не поняли друг друга. Я говорю о Понимирских, о старинной аристократии.
Жорж сунул монокль в карман и отвернулся от покрасневшего, как свекла, барона.
За песнями и хороводами последовали танцы и попойка.
Так как вечер был свежий и дамы стали жаловаться на холод, гости с террасы перешли в дом. В саду остался один только Дызма, который не столько по обязанности, сколько ради удовольствия напропалую танцевал со жницами, и больше всего — с рослой жницей из хоровода. Не обращая внимания на угрюмую физиономию ее жениха, широкоплечего парня с лесопилки, Дызма, улучив момент, взял девушку под руку и увел в парк.
Та не стала сопротивляться помещику. А жених по этому случаю напился до бесчувствия.
Возвращаясь с прогулки по парку, куда он отправился, чтобы немного успокоиться после разговора с «этим идиотом Понимирским», барон Рельф сделался невольным свидетелем сцены, которая навела его на следующую мысль:
«Значит, я прав: не только старинная аристократия, но и новая заботится об улучшении крестьянской породы».
На востоке небо посветлело.
ГЛАВА 24
Весть пришла перед обедом и всех взволновала: кабинет подал в отставку, и отставка принята.
Уляницкий получил телеграмму из Варшавы, ему было велено немедленно ехать в столицу.
Отставка кабинета для большинства коборовских гостей была событием, которое задевало их лично.
Кое-кто мог лишиться своих должностей. Все говорили об одном и том же. Уляницкий ходил взад и вперед по вестибюлю и ругался. Яшунская уехала еще до обеда.
Воевода Шеймонт дал телеграмму в свою канцелярию и велел извещать его по мере того, как туда будут поступать известия обо всех подробностях министерского кризиса в Варшаве.
Вечером пришли газеты. Информация о событиях и слухи, противоречивые оценки ситуации,
