На стороне подростка

них имеет развитую зрительную память, а кто — слуховую. Учитывая особенности запоминания каждого ребенка в этой группе, вроде бы удалось добиться от детей хороших результатов в школе. Как считал Арно Бюртен, дети отставали, так как не знали, какой метод запоминания им применять, чтобы удержать в памяти то, что задают. Если у ребенка более развита визуальная память, то ему можно помочь, используя соответствующие метки в учебнике. Если же у подростка лучше слуховая память, стоит подключить для запоминания определенный ритм физических движений, как это делают арабы или раввины в синагогах... Талмудисты запоминают наизусть всю Тору, раскачиваясь, модулируя звук, монотонно бормоча...

Возможно, это правильный путь. Тем более что в Мезон Верт мы чрезвычайно внимательно относимся к аудиовизуальной памяти малышей. Мы говорим: «Вот тот малыш слушает пластинки, значит, у него действительно есть слух, а тот — художник». А вот этот малыш шести — девяти месяцев хочет дотянуться до красной игрушки, хотя она в метре от него. Он ее видит и думает, что она совсем близко, но ему ее не достать. Нужно объяснить малышу, что дело не в его неспособности: «Просто ты далеко, я пододвину к тебе игрушку, и тогда ты сможешь достать ее рукой, но вот я отодвигаю ее, ты хоть и видишь ее и тебе кажется, что ты можешь достать игрушку, раз ты видишь и ее, и свою руку, но это не так».

Когда объясняют это ребенку девяти месяцев, слова зарождают в нем уверенность в собственных способностях. Иначе он может потерять веру в себя...

И вероятно, вполне возможно, хотя это и прозвучит с некоторым опозданием, сказать ребенку, находящемуся в латентном периоде или даже в начале отрочества: «Видишь, ты не запоминаешь, не усваиваешь материал и не следишь за преподавателем, потому что не знаешь, что у тебя своя особая манера запоминания, нужно понять, как ты включаешь механизмы памяти и понимания, как следишь за процессом».

Специалисты группы Бюртена провели опрос среди молодых людей, обладающих блестящей ментальной реакцией, например студентов политехнических университетов, и попытались применить их методы работы к «черепахам». Тем объяснили, как можно разрешить затруднения, разложив задачу на элементы и сузив ее границы до пределов простых понятий, до того, что они уже знают, и сказали им: «Для того чтобы ты мог прийти к такому-то выводу, нужно разложить целое на части, опираться на то, что уже известно, потом идти дальше и дойти до той части, которая тебе пока неизвестна».

Сказать подростку, что он может прекрасно учиться, работая в своем собственном ритме, с учетом своих индивидуальных качеств, — это уже значит преодолеть провал, создать климат доверия. В прежние времена детей не отправляли учиться до шести лет, то есть пока не закончится эдипов период. Вся работа велась в семье — работа по осознанию языка и всего того, что ребенок делает в семье, когда все занимаются одним и тем же... Но теперь, когда дети попадают в учебные заведения с трех лет, они еще ничему не могут научиться дома, разве что открывать кран или нажимать на кнопку. Их тактильный опыт почти равен нулю.

Не следует тем не менее слишком много теоретизировать по поводу значения аудиовизуальной памяти. Это метод анализа, но не панацея. Есть и другие подходы, например развивать и мобилизовать в детях тактильную память, как это делают в школе в Невилле [Fabienne Lemaitre et Michel Amram, chateau de Tachy, 77650 Chalmaison.], за деятельностью которой я наблюдаю вот уже двадцать пять лет. Это одна из немногих школ Франции, где работает детский психоаналитик. Думаю, что в Невилльской школе, где не работают по методу Бюр-тена, пришли к такому простому выводу: школа — это только часть жизни, учиться, конечно, важно, но не менее важно уметь готовить, вести хозяйство, заниматься спортом или собираться вместе, чтобы обменяться своими горестями, поспорить о принятом распорядке и предложить что-то изменить. Когда кто-то страдает от заведенного распорядка или расписания, значит, распорядок этот плохой, потому что хороший распорядок устраивает всех. Тогда никто не страдает от принятого порядка вещей, не чувствует себя угнетенным или, наоборот, угнетателем. В этой школе нет уборщиц. Дом содержится в порядке всеобщими усилиями. Преподаватели и ученики по очереди готовят, убирают, моют полы, занимаются физическим трудом. Причем учиться не более важно, чем вести дом. И кроме того, остается время и для разговоров, дважды в неделю все собираются, чтобы поговорить о том, что у кого на душе. В книге жалоб каждый день записывается все, что не получается. Среди детей, которые поступают в эту школу, уже через три года не остается ни одного отстающего. Никаких проблем с успеваемостью. Некоторые дети сразу же осваивают книгопечатное дело или работают в области информатики. Их не привлекает обучение второй ступени, но они с увлечением занимаются чтением и письмом, тем, что необходимо для выбранного ими занятия. Нынче печатное дело стало слишком наукоемким, но они держатся на уровне. Они читают классиков, но не тратят времени на теоретизирование. Они вникают прямо в технологию. Такая школа осуществляет огромную работу по спасению тех, кто не успевает в школе.

Опыт показывает, что, как бы то ни было, нужно всегда думать об отношениях между обучающим и обучаемым. Не так важно школьное отставание, как отставание ребенка в социальном смысле, ибо, если отставание в школе сопровождается успехами в музыке, технике или ручном труде, это еще не отставание в плане человеческом. Если математик отстает по другим предметам — что же с этим поделать? Если он общителен, если нашел свой путь, то, может, ему и не годится та программа, что приготовлена для всех. Успехи во всех дисциплинах одновременно тоже могут настораживать.

Чтобы снять проблему школьного отставания, может, стоит поставить проблему обязательного обучения до шестнадцати лет? Может, просто снизить возраст обязательного обучения или отказаться от его обязательного характера?

На мой взгляд, нельзя отказаться от обязательного характера обучения чтению, письму и счету. Это единственное, что должно быть обязательным и чего нужно требовать; нельзя выйти из школы, не научившись читать, писать и считать, даже если придется сидеть там до двадцати лет, нужно потратить на это время. Но это единственное требование. Обязательное же обучение до шестнадцати лет, которое оплачивается государством, можно было бы заменить возможностью получить образование в течение всей жизни... не всегда бесплатно, но пусть будут курсы, школы даже для взрослых. Но думаю, что делать чтение, письмо, счет и курс гражданского права необязательным нельзя.

Во время президентской кампании 1988 года кандидаты предлагали значительно расширить профессиональную ориентацию учеников. Встает вопрос: надо ли переносить акцент на профобучение, что повлечет за собой известную сегрегацию — люди физического труда по одну сторону, «белые воротнички» — по другую?

Если говорить о здоровой реорганизации системы образования, то следует охватить всех детей ручным трудом и интеллектуальными дисциплинами, создать полноценную образовательную основу, не расставляя учеников по разные стороны баррикады — подмастерья и «белые воротнички», однако в наше время это нелегко: все области труда стали очень технологичны и требуют специализации. Мой муж Борис Дольто занимался школьной системой в России до революции 1917 года. Ручной труд не был отделен там от интеллектуального. Получение специальности для тех, кто учился в гимназии [Речь, видимо, идет о системе реального образования и реальных (в отличие от классических) гимназиях, переименованных в дальнейшем в реальные училища. — Примеч. ред.], было обязательным, и, чтобы сдать экзамен на бакалавра [Бакалавр — звание, которое присваивается во Франции выпускникам полной средней школы. В царской России выпускник гимназии сдавал экзамены на аттестат зрелости. — Примеч. ред.], надо было иметь профессиональный аттестат. Степень бакалавра сочеталась с дипломом по ручному труду, слесарному или столярному делу. Получение этих навыков начиналось с шестого класса; дети год занимались столярным делом, год — слесарным, а последние два года — либо тем, либо другим, и вместе с экзаменом на бакалавра они сдавали экзамен по ручному труду на слесаря, медника, кузнеца или, например, плотника. Те, у кого были способности и желание, продолжали учиться на краснодеревщика, инкрустатора. Каждый день полтора часа отводилось на ручной труд. В 13.30 устраивали получасовой перерыв, чтобы немного перекусить бутербродами, как нынче в Канаде, где у учеников есть не более чем получасовой перерыв, а потом до 15.30 у них полтора часа ручного труда. Такова была школьная программа для детей начиная с одиннадцати лет и до шестнадцати-семнадцати, когда сдают экзамен. Те, кто прошел такое обучение, могли и должны были учить неграмотных у себя в деревнях. Муж говорил, что хозяева, даже мелкие земельные собственники, если они нанимали рабочих и служащих, были обязаны обучить их какому-нибудь ремеслу. Конечно, в стране, где не так, как сейчас, была развита технология и не было тех условий, которым соответствует нынешнее воспитание в семье, это было возможно. Но можно разработать