Он чувствовал, что вопрос этот очень важен. Он смеялся даже тогда, когда приняли его роман; смеялся над отражением глубоких тайных мыслей, которые словно подводные течения скользили по лицу Роджера; смеялся, увидев отпечатанный экземпляр своей книги; смеялся над ее появлением в списках бестселлеров. Тысячи вещей, больших и малых, наполняли его весельем. А когда Джоан однажды спросила его, что же он находит столь смешным, он ответил лишь, что каждый жизнерадостный вдох заряжает его идеями следующей книги. Его легкие источали энергию и фантазию. Он хохотал всякий раз, когда чувствовал радость большую, чем мог в себя вместить.
Но когда роман получил известность, Роджеру было шесть лет, а еще шесть месяцев спустя Кавинант так и не приступил почему-то к новому роману. Идей у него было слишком много. Он, казалось, просто терялся среди их изобилия, не зная, какие выбрать.
Джоан не одобряла подобного непродуктивного богатства. Забрав Роджера, она оставила мужа одного на их только что купленной ферме, где кроме дома у него была хижина-кабинет с двумя небольшими комнатами, окна которых выходили на лес позади Небесной Фермы и на речушку, текущую через него. При этом она заявила Томасу, что повезла Роджера повидаться с родственниками, а также дала ему строгий наказ начать писать.
Это был некий поворотный пункт, с которого судьба начала приближать его к неустойчивому положению золотого мальчика. Начала она с предостережения о том ударе, который отсек ему впоследствии полноценность жизни с той же беспощадностью, с какой хирург отрезает пораженную гангреной конечность. Он слышал эти предостережения, но не обратил на них внимания. Он не понимал, что они значили.
Нет, вместо того, чтобы выяснить причину этого грома из-за горизонта, он с сожалением и спокойным почтением проводил Джоан. Он понимал, что она права, что снова писать он не начнет до тех пор, пока не побудет некоторое время один; и его восхищала ее способность действовать столь решительно, в то время как его сердце стонало под неизведанной пока тяжестью. Итак, помахав ей на прощание рукой и подождав, пока самолет скроется из виду, он вернулся на Небесную Ферму, заперся у себя в кабинете, включил электрическую пишущую машинку и напечатал посвящение к следующему роману: «Джоан, моей хранительнице невозможного».
Его пальцы неуверенно скользнули по клавишам, и для того, чтобы напечатать нормальную копию, пришлось трижды переделывать все заново.
Но ему не хватило благоразумия предугадать надвигающийся шторм.
Точно так же не обратил он внимания и на боль в запястьях и лодыжках; единственное, что он сделал, — это обложил ноги льдом, который в конце концов чуть ли не врос в них. И когда он обнаружил на правой руке, возле основания мизинца, онемевшее пурпурное пятнышко, то просто выкинул это из головы. В течение 24 часов после отъезда Джоан он был с головой погружен в новую книгу. Образы каскадами обрушивались на его мозг, создаваемые пустившимся вскачь воображением. Пальцы все чаще отказывались напечатать самое простое слово, но с фантазией было все в порядке. Ему даже и в голову не пришло потратить время на выяснение причин загноения маленькой ранки, образовавшейся в центре пурпурного пятнышка.
Джоан и Роджер приехали через три недели, нанеся визиты всем родным. Она ничего не замечала, пока однажды вечером, после того, как Роджер уснул, они не сели вместе на диван и Томас не обнял ее. Окна были закрыты ставнями, и было слышно, как обдувавший ферму холодный ветер пытался их открыть. В неподвижном воздухе гостиной Джоан вдруг уловила сладковатый запах — запах болезни Кавинанта.
Месяцами позже, глядя на вымытые антисептиком стены своей палаты в лепрозории, он клял себя за то, что не смазал руку йодом. Его беспокоила отнюдь не утрата двух пальцев. То, что отняло у него часть руки, было лишь микроскопическим символом того удара, который отсек его от полноценной жизни, исключил из собственного же мира, словно он был некоей разновидностью злокачественной инвазии. И когда его правая рука болела, лишенная двух пальцев, эта боль была ничуть не сильнее, чем от простого ушиба. Нет, он бранил себя за легкомыслие потому, что она отняла у него последнюю возможность держать в объятиях Джоан.
Но той зимней ночью, когда она была рядом, он и понятия не имел, что такое может случиться. Неторопливо рассказывая о своей новой книге, он привлек ее к себе, с удовольствием ощущая прикосновение ее мягкого тела, чистый запах ее волос и чудесное тепло. Внезапная реакция жены повергла его в недоумение. Прежде чем он понял, что ее обеспокоило, она уже вскочила с дивана, стащила его следом за собой и, схватив его правую руку, подставила ее под свет лампы. Голос ее зазвенел от гнева и тревоги:
— О, Томас! Почему ты так неосторожен?
Потом Джоан уже не колебалась. Попросив одного из соседей посидеть с Роджером, она потащила мужа по пушистому февральскому снегу в пункт оказания первой помощи при местном госпитале. И не оставила его до тех пор, пока их не принял хирург. Предварительный диагноз: гангрена.
Большую часть следующего дня Джоан провела вместе с Томасом в госпитале, пока он сдавал различные анализы. А следующим утром в шесть часов Томаса Кавинанта повели на операцию на правой руке. Он очнулся тремя часами позже в госпитальной палате, лишенный двух пальцев. Действие наркотиков еще некоторое время затуманивало его сознание, и только к полудню он почувствовал, что соскучился по Джоан.
Но в этот день она вообще не пришла к нему. А когда появилась следующим утром, в ней явственно была заметна перемена. Кожа ее была бледна, словно сердце нехотя гнало кровь, а кости лба, казалось, выступили наружу. У нее был вид загнанного животного. Она не обратила внимания на его руку, протянутую к ней. Голос ее был низким и придушенным, словно она не хотела, чтобы даже издаваемый ею звук прикасался к нему. Став от него так далеко, насколько позволяли размеры палаты, обратив пустой взгляд к окну и мокрой улице за ним, она поведала ему последние новости.
Врачи обнаружили у него проказу.
Пораженный, он сказал:
— Ты шутишь.
Тогда она повернулась и, глядя ему в лицо, крикнула:
— Хватит прикидываться дурачком! Доктор сказал, что сам сообщит тебе, но я не согласилась. Я думала о тебе. Но я не могу, не могу этого вынести. Ты подцепил проказу! Разве ты не знаешь, что это значит? Твои кисти рук и ступни отвалятся, руки и ноги искривятся, а лицо станет отвратительно морщинистым, как губка. На месте глаз образуются язвы, и я не смогу этого вынести — тебе будет все равно, потому что ты утратишь способность что-либо чувствовать и переживать, черт бы тебя побрал! И — о, Том, Том, Том! — эта болезнь заразна.
