— Заразна? — Он, казалось, не понимал, что она имеет в виду.
— Да! — прошипела Джоан. — Большинство людей заболевают ею потому… — на мгновение она задохнулась от ужаса и разрыдалась, — потому что они заразились еще в детстве. Дети более восприимчивы, чем взрослые. Роджер… Я не могу рисковать… Я должна уберечь его от этого!
И уже когда она исчезла, выбежала из палаты, он ответил:
— Да, конечно, — потому что ему больше нечего было сказать. Он все еще не понимал.
В голове было пусто. Лишь недели спустя он начал осознавать, как разрушительно подействовал на него взрыв Джоан. Потом он просто испугался.
Через сорок восемь часов после операции хирург Кавинанта заявил, что тот вполне способен перенести небольшое путешествие, и отправил его в Луизиану, в лепрозорий. Врач, встречавший его прямо у самолета, бесстрастно ознакомил его с различными внешними аспектами проказы. Микробактерия проказы была впервые обнаружена Армауором Хансеном в 1874 году, но изучение бациллы постоянно срывалось из- за того, что исследователям никак не удавалось провести две из четырех ступеней анализа по Коху: никто не мог искусственно вырастить микроорганизм и никто не обнаружил, как он передается. Тем не менее некоторые современные исследования, проводившиеся доктором О. Э. Скинснесом на Гавайях, казались обнадеживающими. Кавинант почти не слушал. В самом слове «проказа» ему чудилась абстрактная интонация ужаса, но она не была слишком убедительна и действовала на него подобно угрозе, произнесенной на иностранном языке. Кроме интонации опасности, сами по себе слова ничего не передавали. Он смотрел в честное лицо доктора, а видел непонятный гнев Джоан, и ничего не говорил в ответ.
Но когда Кавинант обосновался в своей комнате в лепрозории квадратной камере с белой чистой кроватью и вымытыми антисептиком стенами, — доктор взял другой тон. Он резко сказал:
— Мистер Кавинант, вы, кажется, так и не уяснили себе, в чем заключается опасность. Идемте со мной, я хочу вам кое-что показать. Кавинант вышел следом за ним в коридор. По пути доктор говорил:
— Ваш случай — это то, что мы называем основной разновидностью болезни Хансена, — приобретенная проказа, та, у которой, по-видимому, нет… э… генеалогии. Восемьдесят процентов случаев заболеваний в нашей стране зарегистрированы с гражданами-эмигрантами, которые заразились еще детьми, будучи в странах с тропическим климатом. В таких случаях мы хотя бы знаем где они подцепили ее, если не как именно и почему.
Разумеется, как основная, так и побочная, протекает она одинаково.
Но, как правило, люди с побочными вариантами выросли в местах, где болезнь Хансена выражена гораздо ярче, чем здесь. Больные сразу распознают, чем именно они заболели. Это значит, что у них больше шансов вовремя получить необходимую медицинскую помощь.
Я хочу познакомить вас с одним из наших пациентов. В настоящее время он — единственный, кроме вас, имеющий основную разновидность лепры. Он был кем-то вроде отшельника — жил один, вдали от всех, в горах западной Виргинии. Он не знал, что с ним происходит до тех пор, пока с ним не попытался связаться из штаба армии командир его погибшего сына. Когда офицер увидел этого человека, он позвонил в общественную службу здоровья. А они послали старика к нам.
Доктор остановился перед такой же дверью, какая вела в комнату Кавинанта. Он постучал, но не стал ждать ответа. Распахнув дверь, он поймал Кавинанта за локоть и втащил его в палату.
Когда Томас переступил порог, в ноздри ему ударила острая вонь запах, похожий на зловоние гниющего в отхожем месте мяса. Даже карболовая кислота и различные мази не смогли задушить этого смрада. Исходил он от сморщенной фигуры, сидевшей на постели и казавшейся совершенно абсурдной на фоне чистых простыней.
— Добрый день, — сказал доктор. — Это Томас Кавинант. У него основная форма болезни Хансена, и он, кажется, не понимает грозящей ему опасности. Пациент медленно поднял руки, словно хотел обнять Кавинанта.
Вместо кистей у него были вздутые обрубки, лишенные пальцев куски розового больного мяса, испещренного трещинами и язвами, из которых сквозь лечебные мази сочился желтый экссудат. Они висели на тонких, обмотанных бинтами руках, словно неуклюжие болванки. А ноги, даже несмотря на то, что они были прикрыты госпитальной пижамой, выглядели как шишковатое дерево.
Потом пациент зашевелил губами, пытаясь заговорить, и Кавинант посмотрел на его лицо. Тусклые, пораженные катарактой глаза на этом лице, казалось, были центром извержения вулкана. Кожа щек была бело-розовой, как у альбиноса, но оттопыривалась и разбегалась от глаз волнами, словно ее нагрели до такого состояния, что она начала плавиться; и верхушками этих волн служили густые туберкулезные узелковые утолщения.
— Убей себя, — страшным скрипучим голосом произнес старик. — У тебя нет надежды. Лучше умереть, чем жить так.
Кавинант вырвался из рук доктора, бросился в коридор, и содержимое его желудка выплеснулось на чистые стены и пол, словно специально для того, чтобы образовать пятна поругания.
И тогда он решил выжить.
Томас Кавинант прожил в лепрозории более шести месяцев. Все это время он бродил по коридорам как изумленный призрак, отрабатывая навыки ВНК и других необходимых для выживания упражнений, подвергаясь обследованию во время многочасовых врачебных конференций, слушая лекции о проказе, терапии и восстановлении. Вскоре он узнал, что доктора считали, будто ключом к излечению проказы была психология пациента. Они настойчиво рекомендовали ему именно этот метод. Но он отказывался испытывать что-либо на себе самом. Глубоко внутри него крепло прочное ядро непримиримой ярости. Он заметил, что по какой-то жестокой прихоти его нервов два утраченных пальца казались его организму более живыми, чем оставшиеся. Большой палец его правой руки все время пытался дотронуться до этих ампутированных пальцев и, натыкаясь на шрам, вызывал чувство удивления и неловкости. Помощь докторов, казалось, была другим вариантом того же самого трюка. Их стерильные образы надежды вызывали у него те же чувства, что и прикосновение к воображаемым пальцам. А конференции, так же как и лекции, кончались долгими речами специалистов о проблемах, с которыми столкнулся он, Томас Кавинант.
Неделями эти речи вливались в него, до тех пор, пока он не начал бредить ими по ночам. Предостережения заполнили его опустошенный мозг. Ему чудились не страсти и не приключения, а заключительные части речей. — Проказа, — слышал он ночь за ночью, — возможно, самое необъяснимое из всех человеческих несчастий. Эта загадка такая же, каковой является тончайшая разница между живущим и бесчувственным существом. О, кое-что о ней нам известно: она не смертельна, не заразна, если говорить
