прапорщик внимательно наблюдал за стрижкой и моментально обрывал всякие попытки новеньких поговорить с парикмахером.
Серафим попытался возразить против того, что с его головы хотят снять волосы.
— Наголо стригут только осуждённых, а я 'пока не осуждённый! — обратился он к старшему прапорщику.
— Ещё осудят, — безразлично ответил тот.
— Но я же ни в чём не виноват: меня подставили! — Серафим попытался обратиться к логике.
— Я здесь более четверти века работаю, — со вздохом произнёс Филипп Никитович и усмехнулся. — И знаешь, не разу не слышал, чтобы кто-то из прибывших сюда арестованных признался, что виноват, поверь, сынок, если ты попал сюда, то свой срок ты обязательно получишь.
— Даже если на тебе нет никакой вины? — растерянно спросил Серафим.
— Был бы человек — статья найдётся… — философски заметил старый контролёр и добавил: — На то она и власть: может миловать, почести давать, а может не только свободы лишить, но и жизни… Так-то, сынок!..
Взглянув на себя в зеркало, Серафим криво поморщился: на него смотрел почти незнакомый человек.
Когда всех налысо подстригли, старый прапорщик приказал:
— Всем раздеться догола!
После выполнения подследственными данной команды к ним вышла женщина лет сорока в белом халате. Многие стыдливо прикрыли руками свои достоинства.
— Ты посмотри на них, Никитич: стесняются! — грубо усмехнулась она: её голос с огромным трудом можно было назвать женским — низкий, грудной, словно разговаривал пропойца. — Грабить и убивать не стесняются, а женщины, которой до тошноты надоело смотреть на эти письки, стесняются! Да у вас, небось, и смотреть-то не на что! — ядовито проговорила докторша и грубо приказала: — А ну, быстро всем построиться у стенки! Лицом ко мне! Руки по бокам!
Подойдя к каждому, она командовала:
— Открыть рот! — быстро осматривала. — Венерические заболевание есть? На что жалуетесь? — спрашивала она.
Как правило, докторша даже не слушала ответы на свои вопросы, задавая их автоматически, скорее для проформы, чем для получения информации.
Когда закончила осмотр последнего, приказала:
— Расставить ноги на ширине плеч! Присесть!.. Ещё раз! А теперь всем повернуться лицом к стене! Ноги расставить ещё шире! Шире говорю! Наклониться вперёд! Ниже! Ещё ниже! Руками раздвинуть ягодицы!
После этого она медленно обошла и заглянула каждому в задницу.
— Всем выпрямиться! Одевайтесь! — после чего повернулась к Никитичу, констатировала: — Все в полном порядке! Продолжайте процедуры! — и вышла.
— А для чего все это? Присядьте, жопу раздвиньте? — поинтересовался один из новичков.
— Дура ты, — презрительно бросил один из бывалых зэков. — А чтобы ты в жопе чего запретного не пронёс. Прикинь, раздвинешь булки, а оттуда пачка «капусты» вывалиться, или «рыжье» с брюликом… Вот лафа будет «лепиле»!
— Это почему докторше-то лафа? — не понял новенький.
Как почему? — на полном серьёзе удивился тот, оглядев вновь прибывших. — Увидела бы твой брюлик, и глазки бы разгорелись: захотела бы в свой комод заполучить. Вот и предложила бы тебе мохнатый сейф вскрыть!
— Что за «мохнатый» сейф? — не понял парень.
— Тот, что меж её ног находится, — спокойно пояснил бывалый.
Все просто грохнули от его шутки. Улыбнулся даже старший прапорщик:
— Ага, предложила бы, — сквозь улыбку процедил Никитич. — Точно бы предложила… по сто семнадцатой пойти, лет, эдак, на пять-шесть! Петровна у нас строгая: четыре года назад выгнала своего мужа за то, что нырял на сторону… Теперь мужиками вертит только так… Ей бы прокурором работать, а не вам таблетки раздавать да в жопы заглядывать! Её бы воля, все мужицкое племя пересажала бы! — старик причмокнул языком.
Эта «железная» логика старого охранника совсем выбила почву Из-под ног. Неожиданно Серафим понял, что какая-то неведомая подлая сила сыграла с ним злую шутку и то, что поначалу ему казалось каким-то страшным, нереальным сном, нелепой ошибкой, в которой вот-вот разберутся и выпустят с извинениями, постепенно заставляло его опуститься на грешную землю. Все больше Серафим ощущал, что ничего хорошего ему ждать не приходится: госпожа Фемида в нашей стране не только с завязанными глазами, но и с плотными затычками в ушах. Человек без денег и связей никому не нужен. Никто не захочет докапываться до истины. Зачем?
Как говорит старший прапорщик: «Был бы человек, а статья найдётся!».
Как все просто и… страшно! Как жить, если государственная власть не заботится о своих собственных гражданах, а все спихивает в руки недобросовестных или нечистоплотных чиновников.
Страна, в которой не действует Закон, обречена на гибель!
Когда Серафим пришёл к этой мысли, ему вдруг всё стало настолько безразличным, что ему расхотелось не только спорить и отстаивать своё мнение, но и разговаривать. Он ушёл в себя, чтобы попытаться ответить на вопросы, которые осами жужжали в голове, не давая сосредоточиться на чём-то главном. Да и что назвать главным? Вот этого, как раз, он и не знал…
Серафим даже никак не среагировал, когда их привели в помещение, претенциозно или в насмешку называемое «баней». Раздевшись в предбаннике и получив по малюсенькому кусочку хозяйственного мыла, вновь прибывших подследственных ввели в просторное помещение со скользкими кафельными полами. В потолке помещения были густо натыканы душевые лейки: в этой «бане» одновременно могли помыться человек пятьдесят.
— Граждане подследственные, на все мытьё у вас будет десять минут, так что мыльтесь и обмывайтесь как можно быстрее, чтобы не остаться в пене: вода отключается автоматически! — объявил старший прапорщик.
Несмотря на предупреждение контролёра, несколько человек всё-таки не успели смыть мыло, когда отключилась вода. И не потому, что к предупреждению Никитича отнеслись без должного внимания, а потому, что напор оказался столь слабеньким, что на двадцать пять вновь прибывших вода поступала лишь из двенадцати леек. Так что мылись и ополаскивались поочерёдно.
Когда воду отключили, многие остались намыленными, но, несмотря на недовольные протесты, вновь воду так и не включили, и бедолагам пришлось выходить в мыльной пене.
После помывки вновь прибывшие выходили в другую дверь. При выходе они обнаружили странное металлическое сооружение, на котором вперемешку висела их одежда. Кто-то попытался снять свои вещи и тут же отдёрнул руку: вся одежда была раскалена настолько, что можно было получить ожог.
— Ты чо, не знаешь, что они всю одежду через прожарку пропускают, пока ты моешься? — пробурчал один из бывалых зэков.
— А для чего? — спросил тот, что обжёгся.
— Ну ты и лапоть! — усмехнулся «бывалый». — А вдруг у тебя вши или болесть какая? Вот и выжаривают…
После того, как всех новеньких распределили по камерам и направили по местам «прописки», Серафима засунули в «стакан». Он переступил с ноги на ногу, отыскивая более удобное положение и застыл. Почти целый день он простоял не шелохнувшись и даже не притронулся к своей пайке хлеба, предложенной вместо обеда, а когда ему принесли кипяток, он даже не взглянул на него.
Когда Серафима привезли в следственный изолятор, Никитич только-только заступил на сутки. Именно он и принёс строптивому новенькому кружку с кипятком, а тот вдруг отказался.
Старший прапорщик заметил и пайку хлеба, к которой несчастный сиделец даже не притронулся.
— Видно судьба тебя, сынок, чем-то сильно тряхнула, если даже кусок в горло не лезет, — задумчиво проговорил Никитич, потом тихо добавил: — А может… — он сделал паузу, — …и злые люди, что вероятнее
