бьют друг друга… А один из «Братьев на крови», как вгонит в задницу другому заточку… жуть просто!
— Кому вгонит? — не понял Никитич.
— Как кому? Своему же… этому, как его? — наморщил лоб прапорщик. — Вот, Таранькову! Тот как завизжит, что твоя свинья, и в ответку ему руку поранил…
— Кому?
— Так Сыромятину же!
— Ас новеньким что?
— А что с новеньким? Стоит в сторонке и в ус себе не дует: даже посмеивается как бы… Ты вот что, Никитич, не говори никому: а то скажут, что сбрендил Мишаня…
— Хорошо, Сухоручко, не скажу, обещаю… — вдруг Никитич недоверчиво взглянул на него и спросил: — А ты все это точно видел или тебе показалось?
— Ну, вот, я ж говорил… — обидчиво надул губы прапорщик. — Даже ты не поверил…
— Да поверил я тебе, Мишаня, поверил… Это я так, для ясности размышлений… Ты сам-то не говори больше никому! Ты выбрал самую правильную тактику: ничего, мол, не видел, ничего не слышал! Так ты чего приходил-то ко мне?
— Чайком разжиться: хотел чайку вскипятить, смотрю, а мой напарник все выжрал…
— Чайку дам, — кивнул Никитич. — А сахарку нужно?
— Нет, сахар есть…
— Ну, как знаешь, — Никитич залез в тумбочку, отсыпал в принесённый стакан полпачки грузинского чая. — Вот, держи, пей на здоровье!
— Спасибо, Никитич! — прапорщик Сухоручко взял стакан с заваркой и встал со стула. — Пойду, пожалуй… Спокойного тебе дежурства, Никитич…
— И тебе, Мишаня, без проблем…
И вот, сейчас, когда он увидел двух громил, Никитич понял, что старший Кум не поверил россказням обитателей сто девятой камеры и решил перейти к более активным действиям в отношении Понайотова.
От глаз Никитича не укрылось то, что следователь, капитан Будалов, доставивший строптивого новенького, приятельствует с Бариновым: он давно знал об этом. И Будалов наверняка попросил Баринова «поработать» с новеньким. Знал Никитич и о том, что эти два бугая работают на старшего Кума.
До страшного убийства своей любимой жены Никитич бы давно вмешался: старшему прапорщику претили неправомерные методы воздействия на подследственных со стороны старшего Кума. Но после потери жены ему стало всё равно, более того, неожиданно он стал с пониманием относится к методам Баринова. Но сейчас, когда Никитич самолично пообщался с новеньким, он ощутил в нём какую-то притягательную силу, ему стало по-отечески жаль этого паренька. Почему-то Никитич был уверен, что этот паренёк не по своей вине попал в переделку.
Его синие глаза были такими добрыми, чистыми, что Никитич никак не хотел верить в то, что этот паренёк мог быть грабителем.
Да, Никитичу хотелось ему помочь, и поэтому он предупредил его о тех подонках, с которыми ему придётся сидеть в одной сто девятой камере. А что он ещё мог сделать для него? Пойти против старшего Кума и остаться без работы? На это Никитич никак не мог пойти: он обязан думать о своей дочери и о её двух дочках, которые рано потеряли своего отца.
Его зять работал старшим инженером в ремонтном железнодорожном депо и случайно попал под колёса паровоза: машинист не увидел, что инженер ещё не закончил осматривать его махину и неожиданно дал задний ход. Отскочить инженер не успел и… погиб мгновенно!
Хорошо ещё, что незадолго до своей гибели зять успел выбить для семьи отдельную трехкомнатную квартиру. Безутешной вдове пришлось вернуться на работу, оставленную при рождении второй дочки. Но какие деньги может получать старший экономист на шинном заводе? Вот и приходится Никитичу пахать в полторы смены, чтобы финансово помогать дочке воспитывать и растить его внучек…
Не в силах оказать приглянувшемуся пареньку достойную помощь, Никитич ощущал себя мерзопакостно. Услышав правдивые подробности о происшедшем в сто девятой непосредственно от очевидца, он, вроде бы, с облегчением перевёл дух, однако, увидев этих двух костоломов, Никитич вновь ощутил беспокойство: сумеет ли Сема справится и с ними?
Эта двойка уже не раз использовалась старшим Кумом, чтобы ломать непокорных. Кто-то из них попал на больничку и пролежал там несколько недель, а кто-то и вообще не выжил, но были и такие, кто перешёл на положение «обиженных».
Никитич даже хотел наплевать на распоряжение старшего Кума и посадить его посланцев в другую камеру, но… вновь возникли мысли о внучках. И проклиная мысленно себя за вынужденную слабость, он прошептал:
— Постарайся выжить, сынок! Я уверен, ты сможешь! Прости, не могу иначе…
— У кого и о чём вы просите прощения, гражданин начальник? — усмехнулся Дробилин.
— Чего ты скалишься, костолом несчастный? — взорвался вдруг обычно спокойный Никитич. — Тебе бы только кулаками махать да людей уродовать!
— Какая муха вас укусила, гражданин начальник? — озабоченно спросил Барсуков.
— Смотри, чтобы тебя муха не укусила! — зло произнёс Никитич и с угрозой добавил: — Я сегодня очень устал и не дай Бог вам меня потревожить!
— Всё будет тип-топ, гражданин начальник! — заверил Дробилин. — Ни шума, ни пыли!
— Надеюсь… Смотрите, потревожите меня: в «резинку» запру вас, — пообещал он.
— Не надо нас в «резинку»: мы не шизики! — с тревогой возразил Барсуков.
«Резинкой» назывался особый карцер, все стены которого и даже дверь были покрыты толстым слоем резины. В такую камеру сажали буйных арестантов, никак не желающих успокоиться.
Эту камеру в своё время решил оборудовать новый начальник СИЗО, после того, как посетил сумасшедший дом. Эта камера ему так понравилась, что её он часто использовал не только для тех, у кого «крыша слетала», но и для злостных нарушителей правил содержания. Из неё только раз в сутки выводили в туалет. Содержащийся в этой камере мог часами стучаться, биться даже головой о стены и двери, но на его призывы никто не откликнется. Те, кто побывал в такой камере даже сутки, постарается больше никогда не попадать в неё…
В первые дни после прибытия в СИЗО Дробилин попытался кулаками завоевать себе авторитет среди обитателей тюрьмы, но однажды увлёкся настолько, что под его мощные удары попал один из дежурных прапорщиков и он ему сломал челюсть. А старшим дежурным офицером по тюрьме в ту ночь и был как раз майор Баринов. Не раздумывая, он распорядился на пять суток поместить Дробилина в «резинку». Именно с этого наказания и началась между ними «горячая любовь», благодаря чему Дробилин отсидел в «резинке» только двое суток вместо пяти, но быстро сломался и дал согласие работать на Баринова.
Сейчас, услышав упоминание о «резинке», Дробилин решил не «грубить» с Никитичем и быть поосторожнее во время работы над «объектом»…
Глава 21
ПРОКОЛ КОСТОЛОМОВ
Когда Серафим вошёл в шестую камеру карцера, он с удивлением осмотрелся. Собственно говоря, это помещение и камерой-то можно было назвать с большой долей преувеличения: примерно два с половиной метра в ширину и метра три в длину.
Справа при входе был расположен туалет-«дальняк», весьма похожий на тот, какой нами уже описывался в сто девятой камере. Единственное отличие, что тот «дальняк» имел некоторое возвышение, а это находился вровень с полом. И если в сто девятой камере был внушительный стол, двухэтажные шконки, то в этой камере — никакой «мебели». Отсутствовал даже умывальник с раковиной: его заменял ржавый, едва ли не дореволюционного изготовления, латунный кран, нависший над дыркой «дальняка», то есть его использовали и для смыва, и для умывания, и для того, чтобы утолить жажду. Серафиму пришло в голову, что этот кран, в качестве раритета, вполне можно было продать за хорошие деньги на аукционе.
Малюсенькое окошечко, укреплённое решёткой с толстыми прутьями, расположенное под самым потолком, с трудом пропускало дневной свет. Тусклая лампочка над входом была утоплена в стене и тоже
